Карьеристки - Галина Врублевская

Зина узнала мать в моложавой пенсионерке, хотя не видела ее почти тридцать лет. Вот и знакомая родинка у носа, и чуть презрительное выражение лица, и, наконец, восклицание девочки: «Баба Клява, посмотли, какие я куличи слепила!»

Мать, разумеется, отяжелела, округлились щеки, как у многих людей ее поколения, переживших голод и лишения, но сквозь наслоения времени проглядывали родные черты. И разом прошли все обиды, которые много лет хранила непутевая Зинка, так рано вступившая на самостоятельный путь.

— Мама! — негромко позвала она, подходя ближе к песочнице, где копошилась с ведерком и совочком играющая малютка.

Но пенсионерка не оглянулась на чужой голос, продолжая общаться с внучкой.

— Мама Клава! — вновь позвала мать, теперь по имени Зинаида.

Баба Клава оглянулась, всмотрелась в лицо женщины, позвавшей ее. И вдруг схватилась рукой за сердце:

— Зинка! Ты?

Женщины обнялись, прослезились, но в квартиру к себе баба Клава воскресшую из небытия дочь звать не стала.

— Я тебя не приглашаю к нам, потому что… в общем, потом расскажу. Сейчас отведу Ритулю к маме домой и выйду снова. Ты подожди здесь, на скамеечке.

Был теплый летний день, цвели кусты сирени, окружая площадку живой изгородью, потому Зина согласилась подождать мать на улице.

Когда та снова вышла во двор, они решили идти в храм.

По дороге вкратце рассказали о своей жизни. Каждой было не просто признаваться в своих ошибках.

— Мама, сколько раз я говорила себе: «Мать права, что пыталась держать меня в узде, жаль, что ей сил не хватило». Да, немало дров я в своей жизни наломала, но и расплачиваться пришлось по полной. Все же Надьку вырастила, не сдала в детский дом. Теперь уже техникум заканчивает. И строгая девка, себя держит. Правда, у нас с Петром не побалуешь. Я уже все подводные камешки на себе прочувствовала. Чтобы в десять вечера быть дома, и не смотри что, что совершеннолетняя. Пока с отцом-матерью живешь, изволь слушаться.

— Ты меня прости, грешную, что тогда оттолкнула тебя с дитем. Но уж очень я вымотанная была с близнецами. Если бы не война, и Санек был жив, помогли бы… Да и не распустилась бы ты так, бегая к солдатам в госпиталь.

Обе, и бичуя себя, и одновременно оправдывая, зашли в церковь и поставили свечи перед иконой богородицы, благодаря ее за то, что сохранила всех, помогла и детей поднять, и самим выжить.

Несмотря на то что между матерью и дочерью состоялось примирение, баба Клава категорически отказалась звать Зину в дом. Женщины, разумеется, сестру не помнили совсем, а Зина хоть и помнила их бледными военными детенышами, узнать сейчас бы не смогла.

— Считай, им сейчас к тридцати, — Зина прикинула возраст близнецов, ведя отсчет от сорокового года, последнего предвоенного.

— Да, взрослые. Девчонка, с которой я гуляла, — Рита, Валеньки дочка. Они в город переехали, но сейчас в отпуске.

— А Коля как, тоже женился?

— Нет, еще женихается. Как из армии вернулся, так уже пятый годок по девкам шастает, но ни на одной не остановился. Весь в Куприяновскую породу, в Сашку.

— А это верно, отец еще, помню, рассказывал, что он побочный сын писателя, который повесть о проститутках написал. Куприн была его фамилия.

— Я такие повести не читаю и тебе не советую, — принялась запоздало воспитывать дочь баба Клава. Потом спохватилась. — Ну, может, и был чей сын. Хотя Санька любил потрепаться. Выкинь ты это из головы.

И снова попыталась объяснить возникшей из небытия дочери, почему не сказала о ее существовании младшим детям, сестре и брату Зины.

— Соседям, что знали меня до войны, сказала, что ты умерла. А сейчас и соседей тех не осталось. В этот дом нас из ветхого жилья переселили, все новые. И теперь на старости лет не хочу позориться. Подожди уж чуть, вот помру, тогда и объясняйтесь без меня. А сейчас не стану смуту в семье наводить.

Женщины присели на лавку в церковном садике.

— Так все же когда ты познакомишь меня с Олей и Колей? — вновь завела свою песнь упрямая Зинаида.

— Зинка, не мотай мне нервы! — привычно, как и много лет назад, воскликнула баба Клава, будто вновь дочь ее была непокорным подростком, а сама она задерганной матерью близнецов-грудничков.

Зина презрительно поджала губы. И снова это была уверенная в себе женщина в нарядной шляпе то ли пирожком, то ли лодочкой, в плаще, украшенном погонами, входившими в моду каждые тридцать лет, в туфлях на высоких устойчивых каблуках. Она не умела долго расстраиваться и сказала с улыбкой:

— А не боишься, что я сама к ним наведаюсь и все расскажу?

Баба Клава поспешно вытащила валидол из сумочки и положила таблетку под язык. Присела на лавку в привокзальном садике.

— Зинуля, доча, дай дожить по-человечески, не губи.

— Тогда дай слово, что сама приедешь. Я хочу, чтобы дети знали, что у них есть бабка. А потом про близнецов им расскажем. Давай-ка я тебе телефон наш запишу.

Баба Клава поискала в сумке бумажку, не нашла. Вернулась в церковь, взяла со столика для прихожан клочок, на котором верующие записывали имена близких, заказывая молитвы о здравии или за упокой. Снова вышла. Протянула бумажку Зинаиде:

— Записывай. Вот и карандашик взяла там, сейчас напишешь, и назад отнесу.

Зина написала первые цифры номера и замерла с карандашом в руке:

— Ну, мать, даешь. Ты чего подсунула: «За упокой»!

Она ткнула острием карандаша в заголовок квитка.

— Да ладно, это я сослепу, без очков, не посмотрела, какую бумажку брала. Тебе ли, молодой еще женщине, быть суеверной.

На этом месте Надежда Петровна, рассказывая Маргарите историю, перекрестилась.

— И представляешь, Риточка, бумажка-то пророческая оказалась.

— Как пророческая? — Маргарита Андреевна подалась вперед. Резкое торможение электрички чуть не столкнуло женщин лбами. — Баба Клава еще долго прожила, только в двухтысячном умерла, ей тогда уже девяносто стукнуло!

— Я не про бабу Клаву. Умерла моя мамочка Зина, царство ей небесное, — Надежда Петровна перекрестилась еще раз. — А вслед за ней и отчим. Остался на моих руках Гера, ему тогда только двенадцать исполнилось.

— А что же с вашей мамой случилось? — еще не готовая перейти «на ты», спросила Маргарита Андреевна, вспомнив, как во цвете лет погиб ее собственный отец, утонул при купании. — Она пила, да?

— Нет, употребляла, но умела остановиться. И курила, это было. Но умерла она просто от болезни, у каждого такое может случиться. Рак у нее был по женской части.

Женщины помолчали. Электричка подъезжала к городу. За окном уже мелькали высотные новостройки, отделенные от путей рядами приземистых гаражей. Проплыло мимо здание старинной тюрьмы, именуемой в народе Крестами. И с высоты железнодорожной насыпи хорошо виднелось расположение ее корпусов, выстроенных крестом.