«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу - Иэн Бэнкс

Проблема заключалась в том, что он не знал, как с ней связаться. Раздобыть бы номер ее телефона или номер кого-нибудь из ее подружек — она придет к ним в гости и сможет без помех с ним поговорить. Он пытался вспомнить какое-нибудь место, где они бывали и куда могли бы прийти по отдельности, но ничего не шло на ум. Она, должно быть, уже вернулась в школу — не попытаться ли с этой стороны? Знай он название ее школы, можно было бы туда позвонить.

На следующей неделе он несколько раз звонил в Лидкомб, надеясь, что она ответит, но к телефону подходили только тетя Клара и дядя Джеймс. Олбан молча вешал трубку.

Всю первую неделю в Ричмонде он мчался сломя голову на каждый телефонный звонок — кубарем скатывался по лестнице и хватал трубку. Он был уверен, что Софи так же отчаянно стремится к разговору, как и он, но почему-то она не звонила.

Иногда он чуть не выл от тоски, но держался — запрещал себе плакать. Он плакал только в первую ночь, в линтонской гостинице «Лэм», плакал от внезапности, молниеносности и потрясения, а может, потому что слышал, как плачет Лия, но с тех пор он не давал воли слезам, хотя много раз был на грани. Он считал, что слезы — это знак покорности родственникам, которые закатили тот дикий, истерический скандал. Заплакав, он как бы перед ними прогнется. Заплакав, он как бы перед ними капитулирует.

Он помнил ее лицо, тело, ее ощущение и запах; в его голове звучал ее голос, повторяя раз за разом мантры лета, проведенного вместе: «Где их черти носят? С лошади брякнулась, начальник. Ну не до такой же степени».

Он продолжал названивать в Лидкомб.

На третий или четвертый раз он попал на Джеймса. Услышав в трубке молчание, тот стал орать, что сейчас позвонит в полицию. Олбан быстро положил трубку, размышляя, догадался ли Джеймс, что это звонил он, а не какой-нибудь телефонный хулиган.

Он начал думать о том, чтобы вернуться в Сомерсет и разыскать ее там. Это казалось наилучшим вариантом. Он накопил почти тридцать фунтов наличными, на эти деньги можно было запросто купить обратный билет, доехать до Бриджуотера, а дальше — автобусом или автостопом. Оставалось придумать, как бы прогулять школу, чтобы ни Лия, ни Энди об этом не узнали, или подговорить кого-нибудь из приятелей соврать, будто у них экскурсия, а самому под этим соусом увильнуть от субботней повинности в благотворительном магазине и уехать на пару дней.

На следующий день он позвонил из телефонной будки. Нарвался на автоответчик.

Не важно. Он поедет к ней сам. Эта поездка, связанная с трудностями, с опасностью разоблачения, с возможной неудачей, докажет ей, как сильно он ее любит. Тогда она поймет его чувства, а возможно, уже поняла, хотя они ни разу не осмелились назвать все своими именами. И что не менее важно — он им всем покажет: ее родителям, бабушке Уин, Лии, Энди — всем. Он им покажет, насколько у него — у него с ней — все серьезно. Может, хоть что-то до них дойдет. Он поедет. Он это сделает.

В тот день за ужином его отец мимоходом заметил, больше для Лии, чем для Олбана, что Софи уехала из Лидкомба. Ее отправили учиться в Мадрид, где она пробудет, скорее всего, до следующего лета, даже на Рождество останется в Испании.

Олбан долго сидел уткнувшись в тарелку, не в состоянии ни шевелиться, ни думать.

— Ты не болен, золотко? — спросила Лия.

Он извинился и вышел.

Тяжело дыша, он сел на кровать, сложил руки на коленях, уперся взглядом в ковер на полу и был готов зарыдать — в носу защипало, на глаза навернулись слезы, но он не дал им воли.

Раскисать нельзя, даже сейчас. Должен быть какой-то выход.

Прошел год. Ему минуло шестнадцать. Родители разрешили ему устроить вечеринку, но сами тоже остались дома. В школе все было нормально. Судя по рассказам приятелей, он не был единственным, кто прошлым летом потерял невинность, хотя подробности, которыми делились мальчишки, звучали не очень-то убедительно. О своем опыте он помалкивал. Просто улыбался, когда его спрашивали в лоб. Кто-то считал, что он набивает себе цену, кто-то догадывался, что у него это было.

Похолодало. Однажды ночью он лежал без сна, все еще пытаясь придумать, как бы разыскать Софи, как добраться до Испании или, на худой конец, узнать, куда ей звонить.

Где-то на улице завыла сигнализация. То ли в машине, то ли у кого-то в доме. Надо попытаться заснуть, завтра в школе предстоял трудный день. Он перебирал в голове необходимые приготовления, мысленно составляя список книг и принадлежностей, а потом вычеркивал пункт за пунктом, зная, что все уже либо собрано, либо имеется под рукой.

Сирена не умолкала, действуя ему на нервы; один и тот же визгливый, пронзительный вопль разносился по всей округе минута за минутой, раз за разом.

Он должен ее разыскать. Но как? Туда не доберешься. Слишком далеко, совсем другая страна, а у него даже паспорта нет. Неужели ее сослали в Испанию из-за того, что между ними произошло? Не слишком ли круто, а? Единственный выход — позвонить ей или написать, только куда? Он пробовал покопаться на столе у Лии и Энди (стыдно, но выбора не было), выискивая номер телефона или адрес — любую зацепку. У них ведь мог быть записан адрес ее родной матери в Испании, но нет.

Сигнализация завывала вовсю, упрямо и неумолимо.

Может, кто-нибудь из родственников хоть что-то знает? Кто-нибудь из его — и Софи — ровесников, кто поймет?

Кузен Гайдн? Он был только на год младше его и Софи. Стеснительный, толстый мальчик — Олбан подумал, что от него вряд ли будет толк.

То ли сигнализация, то ли страшный сон разбудили Кори; он услышал плач, доносящийся из ее спальни, а потом тихие шаги Лии, вставшей к дочке.

Дети дяди Грэма и тети Лорен? Кузен Фабиол? Кузина Лори? Фабу восемнадцать — наверное, он слишком взрослый, чтобы понять. Лори: вот эта вроде бы им сверстница — или нет?

Насколько он помнил, она никогда не была особенно дружна с Софи, но надо использовать любую возможность.

А сирена все выла, выла, выла, выла…

Он перекатился на другой край кровати и обратно. Помастурбировал, спрятав потом салфетку под кроватью. Может, еще разок? Хотя бы время убить, после этого, возможно, будет легче заснуть. Эта проклятая сигнализация его убивала. Он пробовал накрыть голову подушкой, вроде как стало потише, но сирена все равно била по ушам.

— Достало! — пробормотал он.

Отшвырнув подушку и откинув одеяло, он вскочил, подбежал к окну, открыл его до первого паза и впустил в спальню холодный воздух; вой сирены стал еще громче. Говорят, лучший способ защиты — нападение. Бросить вызов этой хреновине, пусть видит, что тебе плевать. Бред, конечно, но почему-то ему показалось, что это важно.

Он вернулся в кровать и опять погрузился в свои мысли: как бы встретиться, или написать, или позвонить, как бы с ней поговорить?

На улице всхлипывала и завывала сигнализация, а он все прокручивал в голове разные планы. Все будет хорошо. Ничего невозможного нет. А если кажется, что ты в тупике, то это неправда, этого не может быть. Скорее всего, Софи, где бы она ни была, также мучительно думает, как связаться с ним. Он здесь, а она в Испании или еще где, но они все равно вместе. Они всегда будут вместе.

В комнате стало холодно, ветер дышал ему в лицо. Пришлось подняться и закрыть окно. Сирена все орала, но это продолжалось так долго, что его мозг словно бы сумел выключить этот рев. Из уроков не то биологии, не то психологии он помнил, что нос может ощущать только новые запахи, — а потом вроде как пресыщается и перестает чувствовать, хотя запах никуда не делся.

Все будет хорошо. Как-нибудь да срастется. Это точно. Он все время думал о Софи, заснул, думая о ней, и видел ее во сне. Надо было что-то придумать.

В конце концов сигнализация умолкла, оставив после себя нечто большее, чем просто внезапную тишину. Он все равно ее слышал.

Сирена отключилась, вой умолк, но он все равно ее слышал. Хотя какая-то часть его мозга тоже отключилась, этот новый звук вызывал точно такое же чувство тревоги, которое он пытался подавить.

Он лежал и слушал этот призрак звука, совершенно четко слыша то, чего уже быть не могло, и тут он заплакал.

Чтобы никто не услышал, он зарылся головой в подушку и задыхался от сотрясавших все тело рыданий; одинокий, с разбитым сердцем, оплакивая все то, что потерял.

С ВГ он знакомится в девяносто девятом — в огромном шанхайском отеле, составляющем единое целое с конгресс-центром и торговым комплексом, откуда весьма сложно выбраться. Он приехал на выставку игр. Она — на конференцию. Уже несколько дней он смутно подозревал, что тут слоняются еще какие-то люди, которые, по всей видимости, не принимают участия в выставке и не похожи ни на бизнесменов, ни на туристов. Рекламный щит, стоявший в холле, объявлял золотыми буквами: «Привет участникам 23-й деситтеровской30 математической конференции». Математики, значит. В большинстве своем, мягко говоря, чудаки.