Легкий привкус измены - Валерий Исхаков

В этом смысле Катя была неблагодарной подругой и знала это, но не пыталась и даже не хотела ничего в себе менять. Я бы даже сказал больше: Катя при всех ее очевидных (для меня очевидных) достоинствах была начисто лишена самого представления о благодарности.

Ее вины в этом нет. Это от нее не зависело. Точно так же как родители наградили ее правильным врожденным представлением о том, что настоящие чувства совершенно не нуждаются в словах (это подсказка для тех, кто не расшифровал мысль Алексея Михайловича в предыдущей главе), так же точно они не наградили ее чувством благодарности. И бесполезно было ждать, а тем более требовать от нее благодарности по какому бы то ни было поводу.

Конечно, в детском саду и в школе ее приучили говорить "спасибо", она знала, когда его нужно говорить, - и говорила тогда, когда это было нужно, но никогда не испытывала и не понимала, почему другие испытывают настоятельную потребность не просто сказать "спасибо", а выразить самую глубокую и искреннюю благодарность. Она не понимала, что порой благодарящему это нужнее, чем тому, кого он благодарит. Так же, как искренне не понимала, чего, собственно, хотят от нее все они - Виктория, другие ее подруги, мужчины, с которыми у нее приятельские или какие-то еще отношения, - какой благодарности они от нее ждут, почему называют ее неблагодарной, когда она, Катя, отказывается признавать их мелкие житейские проблемки равными своему настоящему, подлинному, поистине огромному несчастью. Она была готова часами раскрывать перед Викторией и другими подругами свою душу, жаловаться на свои несчастья, просить, даже почти требовать к себе постоянной жалости и сочувствия, но чужие души казались ей слишком простыми и незрелыми, чтобы стоило в них копаться, чужие любови - легкомысленными увлечениями, а то и вовсе развратом, что же касается жалости и сочувствия, то и того и другого было слишком много затрачено на себя, так что подругам (не говоря уж о мужчинах) оставалось всего ничего.

Заметим, что почти все подруги Виктории рано или поздно становились подругами Кати - или по крайней ее приятельницами, у Кати же было несколько отдельных подруг, которые знали друг друга только понаслышке, по именам, но никогда не встречались между собой. С каждой из них Катя дружила отдельно, с каждой отдельно делилась своими бедами, у каждой забирала отдельную долю жалости и сочувствия, почти ничего не отдавая той же монетой взамен. И с каждой делилась забавными или постыдными историями из жизни остальных подруг, но всегда без лишних подробностей и без имен, так что назвать ее сплетницей было бы неправильно.

Виктория знала об этом. А поскольку Виктория была женщина справедливая и считала, что все ее друзья обладают равными правами, она делилась с Алексеем Михайловичем интимными подробностями Катиной жизни точно так же, как делилась с Катей интимными подробностями жизни Алексея Михайловича, - и как сама Катя, полагала Виктория, делилась с другими своими подругами интимными подробностями ее, Виктории, жизни.

От Виктории Алексей Михайлович впервые услышал и о Катиной классификации мужчин - и, понаблюдав какое-то время, убедился, что настоящие мужчины остаются для нее по большей части недостижимой мечтой и что в возлюбленные Кати чаще всего попадают даже не симпатичные, а нормальные, временно, на период боевых действий, повышенные ею в ранге, а после, когда любовная битва завершится неминуемым обоюдным поражением, в обязательном порядке низведенные в противные.

17

Первым любовником Кати по справедливости должен был стать сосед Алексея Ивановича по мастерской - и он стал им. Она правильно угадала, что не просто так поил он их с Викторией чаем из самовара, не просто так зазывал посмотреть картины. И понятно, что он, человек с нормальным вкусом, смотрел тогда не на беременную Викторию, а на нее, Катю, которая как раз тогда была в высочайшем градусе влюбленности в своего будущего мужа, а потому сияла и лучилась так, что мужчинам (но не художникам) больно было на нее смотреть.

Однако в те годы у нее и в мыслях не было изменить своему единственному и любимому, и прошло по меньшей мере лет восемь, прежде чем она решилась хотя бы подумать об этом, и еще полгода у художника ушло на то, чтобы заманить ее к себе в мастерскую. У Алексея Ивановича тогда уже была новая, отдельная мастерская, а его комнату занял другой художник, молодой и неизвестный. Он с легкой завистью наблюдал, как робко, скованной детской походкой приближается к их дому молодая женщина в некогда роскошной, а теперь уже потертой шубе и в темно-серой песцовой шапке - точь-в-точь Барбара Брыльска из все еще модной тогда "Иронии судьбы", слышал, как она нерешительно поднимается по лестнице, как надолго задумывается о чем-то, прежде чем поднять руку и позвонить, этого он слышать или видеть из своей комнаты не мог, но пауза была так длительна, что слышима и почти зрима - и каждый раз ему хотелось выйти ей навстречу и утешить ее, потому что ему всегда казалось, что для нее приходить сюда, в мастерскую его соседа, и заниматься с ним любовью не столько радость, сколько тяжелый крест, обязанность, которую она на себя взвалила и от которой считает себя не вправе теперь отказаться.

Если бы он заговорил об этом с Катей, она бы обязательно сделала вид, что не понимает, о чем идет речь, - при том что прекрасно все бы поняла и внутренне с ним даже согласилась, но он так и не решился выйти к ней в темный холодный коридор. Вместо этого он написал ее по памяти - написал именно так, как представлял: невысокая хрупкая женщина в шубке и темно-серой меховой шапке, из под которой выбиваются светлые волосы, стоит на площадке старого (это было очень хорошо видно на картине) дома, подняв правую руку в тонкой кожаной перчатке, смотрит на кнопку звонка и не решается ее нажать. Вся ее сжатая фигура, как-то неловко, неудобно поднятая рука, выражение лица - все говорило об этой нерешимости на пороге. Это было понятно без слов. И каким-то волшебным образом было понятно отношение молодого художника к изображенной им женщине, и Катя, бывая в городской картинной галерее, подолгу стояла перед картиной, удивляясь и радуясь тому, как он все про нее угадал, и каждый раз у нее было такое чувство, что она стоит не перед картиной, а перед той самой дверью, обитой порванным местами рыжим дерматином, и стоит ей только поднять руку и нажать кнопку звонка, как дверь тотчас распахнется перед ней, и она окажется в жадных объятиях... нет, не молодого неизвестного художника, который, возможно, и мечтал об этом, когда писал картину, а своего первого любовника, и та давняя зимняя страсть снова охватит ее холодное одинокое тело.

При этом о молодом художнике Катя не думала никогда - она даже и не помнила его, да и видела разве что мельком, в коридоре, когда приходила или собиралась уходить; даже странно, когда он успел так точно и подробно ее рассмотреть. Он был для нее не живым человеком и даже не художником, написавшим ее портрет, а лишь неизвестным мастером, сотворившим дверь, перед которой она может постоять иногда, испытывая себя желанием вновь окунуться в грешное прошлое и каждый раз чувствуя удовлетворение от того, что в очередной раз легко избежала искушения. Чем-то вроде столяра или плотника из ЖЭКа он был для нее, не более того: вызвали, когда возникла нужда установить или починить дверь, а когда он сделал свое дело и ушел, тут же был позабыт, словно его и не было. Она даже не знала, что к тому времени, когда картину выставили в городской картинной галерее, молодого художника уже не было в живых. Он покончил с собой, шагнул с крыши десятиэтажного дома - среди бела дня, прямо на моих глазах. Я тогда случайно оказался рядом, на остановке автобуса.

Тот же, кто был ее любовником, тоже написал ее - в виде Данаи, осыпаемой золотым дождем, но этой картины в натуральном виде она не видела, ее быстро купила одна заокеанская галерея, туда же вскоре последовал и сам художник и, насколько мне известно, до сих пор живет там в добром здравии и процветает. Разглядывая порой репродукцию в дорогом каталоге, присланном ей из-за океана, она тихо радуется, что на этой картине в лучшем случае можно узнать ее тело да и то вряд ли, настолько все его линии искажены в угоду причудливой перспективе, и почти невозможно разглядеть в лице Данаи ее, Катины, черты.

18

После художника у Кати была довольно длительная связь с одним не очень молодым и не очень известным драматургом. В отличие от Виктории, Катя с почтением, хотя и замешанным на легкой скуке, относилась к Великой Русской Литературе, которую несколько лет преподавала в школе, нынешнюю русскую литературу знала, но не уважала, а литературу местную, уральскую, в том числе и драматургию, считала и вовсе не существующей, и поскольку драматург в разговоре с ней неосторожно выказал некоторые претензии на величие, ему досталось от Кати на полную катушку.