Легкий привкус измены - Валерий Исхаков

Он и хитер-то был, и умен как-то по-мужицки. И так же по-мужицки бывал иногда наивен. И хотя вряд ли хоть один человек, знавший его, согласился бы, что Слава, Вячеслав Федорович, может быть наивен, все же порой врожденная мужицкая наивность проскальзывала в нем, и тогда она смотрела на него с искренним изумлением и думала: да кто же ты такой? да неужели же ты и есть мой единственный и неповторимый? да не может же быть, чтобы ты и впрямь был так прост!

Но подобные мгновения были слишком редки, чтобы она и впрямь могла поверить в его простоту и наивность и всерьез рассчитывать через них подобрать какие-то ключи к хитрым замкам, на которые он запирал от нее душу. Мгновения проходили - и вновь он расхаживал перед ней, загадочный и молчаливый, как огромный тигр в слишком тесной для него клетке, - и косил, косил на нее желтым звериным глазом.

Иногда она настолько уставала от его выходок, что уже не находила в себе силы сердиться на него и просто махала на все рукой, а то и вовсе начинала хохотать, так что подруги думали, что у нее истерика, и предлагали вызвать врача. Ей же было действительно смешно - смешно то, что происходило между ним и ею; ей казалось, что если уж он действительно такой, каким хочет выглядеть, то и отношения их должны быть сложными, запутанными, трагичными - да какими угодно, только не до смешного примитивными, как в действительности. Хотя сам он никогда не казался, не мог казаться ей смешным, у нее и в мыслях не было посмеяться над ним. Но как было не посмеяться над его и собственной жизнью, когда он позвонил однажды ей на службу и попросил позвать какую-то Лену? Ошибся бедняжка номером. И ее начальница, язва редкая, но притом душевная баба, знавшая о его похождениях и жалевшая ее, ласковым таким голоском сказала: "Сейчас, Славик, сейчас я позову Катю..." Другой на его месте умер бы, наверное, на месте, трубку хотя бы бросил, а он хоть и растерялся, она уловила это по голосу, но быстро оправился и как ни в чем не бывало про какие-то свои дела заговорил, про планы...

13

Планы у него всегда были грандиозные, но, в этом Катя отдавала мужу должное, реальные и выполнимые. Вот только для нее в этих грандиозных планах не было места. Может быть, пока он был еще Славиком и Славочкой, она, Катя, в его планы на будущее как-то вписывалась, а когда прочно и окончательно влез в шкуру Вячеслава Федоровича - вписываться перестала.

Иногда она даже думала, - когда уж совсем было плохо, когда на стенку хотелось лезть, - что она сначала не просто вписывалась, а даже была составной частью какого-то его общего грандиозного плана.

Она хоть и деревенская была девушка, из маленького поселка в далекой южной автономной республике, но уже успела тогда обжиться в Свердловске и чувствовала себя ничуть не менее уверенно, чем ее однокурсницы из местных. И одевалась не хуже остальных, а то и получше - единственная дочка в семье, отец с матерью тогда по советским меркам получали очень даже недурно и для дочери ничего не жалели. По крайней мере все модные новинки того времени сапоги-чулки, платформы, джинсовые сарафаны и т.п. у нее на курсе всегда были у одной из первых.

Особо красивой она себя никогда не считала - к тому же в школьные годы и на первом курсе, судя по старым фотографиям, была излишне полной, с пышущим здоровьем круглым деревенским лицом и пышными до пояса русыми косами. Но к появлению Славика она была уже не та. Похудела, сделала модную прическу, научилась курить и даже пить водку тайком от родителей, словом, стала современная и симпатишная (ее любимое словцо) городская девушка. А он тогда все еще чувствовал себя парнем из провинции, к тому же недавним солдатом - и его грубоватые манеры и дурной вкус в одежде, видимо, от других женщин скрывали ей одной видимую его чудесную красоту.

Шибко умной Катя, как толстовская Наташа, не удостаивала быть, но для филфака хватало, филология - не математика, тут можно и не талантом, а усидчивостью взять, а в искусстве зубрежки ей равных на курсе не было. Так что хоть на повышенную стипендию не тянула, но училась получше многих.

В общем, не казалась ей совсем уж невозможной мысль, что он как-то вписывал ее, Катю, в свои долгосрочные планы. Не хотелось об этом думать, но думалось невольно, что в его тогдашнем представлении ранний удачный брак был решением многих жизненных проблем, надежным фундаментом, на котором он планировал выстроить свою будущую карьеру, - а когда обнаружил, что карьера вовсю строится, а фундамент вроде бы и не сильно нужен, хотя и не мешает ему жить в избранном направлении, решил оставить все как есть, но и не тратить на ненужный фундамент душевные силы, которые на стороне мог истратить с большей пользой.

Во всяком случае нынешнему Вячеславу Федоровичу она, Катя, была нужна только как домашняя жена, бесплатная домохозяйка и мать его дочери, а не как жена, с которой не стыдно выйти в люди, которая для мужа может служить и вывеской, и ширмой, и тараном, и крылом, и двигателем - тем, чем он пожелает ее сделать и чем она охотно станет ради общей семейной выгоды. Не обязательно подкладывать жену под нужного человека - это уж крайний случай. К тому же ее Славик был жутко ревнив, бывают такие ревнивцы без любви, он бы сперва, может, и подложил бы ее под кого-нибудь, но потом бы непременно того человека убил. А может, обоих бы убил. Причем по-настоящему убил, а не так как иной ревнивец вопит в пьяном угаре: "Убью, сука!" - а сам даже по морде дать не решается. Славик бы точно убил, не задумался. Но ведь вовсе не обязательно - да и не нужно было ему, при его-то способностях, так грубо и непосредственно использовать жену. Можно просто предстать перед коллегами в выгодном освещении ее красоты, - если, конечно, приложить усилия и вложить в нее средства, чтобы природная красота засияла еще ослепительнее.

Так вот именно тогда-то и поняла окончательно и безнадежно Катя, что муж не имеет ее в виду в своих грандиозных планах, когда снова и снова наталкивалась на его абсолютное, непробиваемое равнодушие к тому, как она одевается и как вообще выглядит. Женщина в таких вещах никогда не ошибается. Никогда. Если муж не замечает, что жена сделала новую прическу - или хуже того, что она уже целую вечность не была в парикмахерской, - если не замечает, что она раз за разом вынуждена надевать в театр или в гости одно и то же платье - на редкость дорогое и нарядное платье сто лет тому назад! - и не видит, что у нее старые сапоги, разошедшиеся сзади по шву, со стоптанными каблуками и сбитыми набойками; если муж в упор не замечает, что у его жены две пары приличных трусиков и один красивый бюстгальтер, а остальное белье заношено и застирано до дыр, до противной серости, так что не дай бог раздеться перед посторонним мужчиной, да пусть хоть и перед врачом, со стыда ведь сгоришь; если муж не помнит, что единственное украшение, которое жене подарил он, - это тоненькое обручальное колечко, а все остальное куплено родителями, или любовниками, или ею самою на сэкономленные от хозяйства деньги, - если все это тянется из года в год и не может быть объяснено временными материальным трудностями или сверхъестественной погруженностью мужа в свою работу, значит, муж не видит в своей жене женщину - и не хочет, чтобы другие видели ее вместе с ним.

Для него проще ходить на вечеринки одному, ей же покупать один билет в театр, один билет в филармонию - а то и вовсе предлагать ей сходить туда с подружкой. И не ему, а ей придется сгорать от стыда, когда кавалер подружки, тот же Алексей Михайлович, к примеру, подав Виктории роскошную норковую шубку, купленную ей мужем на гонорар за последнюю картину, будет держать у всех на виду ее жалкую, протертую чуть ли не до дыр дубленку, и она будет торопиться влезть в нее только для того, чтобы нарядные люди в фойе театра не увидели ее старенькую, лоснящуюся сзади юбчонку...

14

К Алексею Михайловичу у Кати с самого начала было отношение сложное. Она очень скоро догадалась, что происходит между ним и Викторией, и с самого начала обоих осуждала. Викторию больше, Алексея Михайловича - меньше. По крайней мере, пока он был холост, а когда женился, уравняла их в правах и осуждала одинаково. Оба они, по ее представлению, не ценили того счастья, каким обладали, меняли настоящее на поддельное, серьезное - на развлечение, оба прекрасно сознавали, что их ничто не объединяет, кроме голого секса, и только притворялись друг перед другом и перед собой, изображая подобие каких-то чувств.

Виктория, впрочем, даже и не старалась особенно изображать, особенно перед ней, Катей, с ней она чувствовала себя вольготно, она отдыхала с ней после Алексея Михайловича, давала отдых эмоциям, как давала отдых ногам, скинув со счастливым вздохом тесные парадные туфли после похода в театр. С блаженным бесстыдством Виктория заголялась перед Катей, рассказывая ей подробности последнего свидания, в юмористических тонах описывая соседку Алексея Михайловича, которая ненавидит всех приходящих к нему женщин - и даже его собственную мать, приезжавшую навестить сына, чуть ли не в глаза называла шлюхой, - и почти в том же тоне описывала самого Алексея Михайловича: как он вздыхает, как целует ее, Викторию, как обнимает - будто она из тонкого фарфора и рассыплется под его руками; как он занимается любовью - в каких позах и как долго. Сравнивала даже физические достоинства Алексея Михайловича и мужа, показывая на пальцах размеры... ну, ты сама, Катька, понимаешь чего. Вообще, резвилась девушка, давала себе полную волю, не задумываясь о том, нравится это слушать Кате или нет.