Мойры сплели свои нити - Татьяна Юрьевна Степанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да, я тогда ринулся к колодцу за водой. Я стал на помощь звать, но никого не было. А насчет убийства я ничего не помню! Клянусь. Я добрался до старого колодца, что на деревенской улице, недалеко от их дома. Я не мог бежать из-за протеза, но торопился изо всех сил. Начал крутить ворот, но ведра в колодце не оказалось. А затем у меня под ногами провалилась земля, и я упал в сруб. И на меня посыпались бревна.
– Ты так рассказал пятнадцать лет назад чуриловским полицейским. Но, Женя… Женечка… это ж конец истории. А ты воочию видел ее середину. А может, и самое начало. – Гектор словно внушал ему, почти гипнотизируя, стараясь помочь вспомнить и одновременно подавить его внутреннее сопротивление, которое ощущал не только он, но и Катя, не вмешивающаяся в их напряженный эмоциональный диалог. – Ты застал не только пожар – пламя, дым… Ты видел момент поджога дома. Ты кричал на дороге ночью: «Вспышка! В старом доме на террасе пожар». Вспышка – когда керосиновую лампу швырнули на пол, на труп убитой младшей сестры. И керосин выплеснулся на нее. Языки пламени… В тот момент на террасе кроме сестер находился кто-то еще. Тот, кто орудовал топором, как мясник, разрубая лицо Полины. В агонии, даже связанная, она рванулась из своих пут вместе с пластиковым стулом, задела головой или топорищем цепь с гирькой от старых ходиков, висевших на стене на желтых обоях в цветочек…
Зарецкий молчал.
– Ходики… Часы с кукушкой… они свалились на пол, – тихо сообщил ему Гектор, словно великую тайну. – И мертвая уже Полина рухнула, стул опрокинулся… Кровь… Женя, Женечка, ты видел, как ее зарубили и того, кто это сделал. Ты видел тогда убийцу. Ну же… опиши его нам… или это была она? Некто с керосиновой лампой в руках, чтобы поджечь старый дом Крайновых и замести все следы… Вспышка!
Зарецкий закрыл руками лицо.
Катя замерла. Он вспомнил! Гектор его заставил вспомнить!!!
Она наклонилась к Зарецкому, словно хотела уловить его слова, если он прошепчет имя убийцы…
– Нет. Я ничего такого не помню. – Тромбонист резко отвел руки от лица и сложил их в буддийском жесте – ладонь к ладони. – В памяти – пламя и как я поспешил со своим протезом к колодцу, и как провалился в сруб. Бревном меня по голове стукнуло и… Тьма. Я в срубе в воде долго пробыл, как мне дядька полицейский сказал – до самого утра. Но я и этого не помню – из-за отключки! Когда очнулся, начал звать на помощь.
– Удивительный ты феномен, Женечка. – Гектор выглядел явно разочарованным.
– Может, и феномен. Мне сейчас говорят – тебя молнией чуть не убило. А я не помню – только то, как я вышел под дождем поправить дворники в машине и раскрыл зонт, – ответил Зарецкий. – Я не помню, как мне, маленькому, миной ногу оторвало. И что со мной потом было – где меня лечили террористы-боевики, помню лишь их аул горный и как я там ползал на карачках, бегал на четвереньках, словно пес, потому что ни протеза, ни костылей тогда у меня не имелось. Отлично помню, как мучился от боли месяцами в том ауле из-за содранной кожи на обрубке. – Он погладил ладонью покалеченную культю. – Сдирал кожу до мяса о камни… Позже, когда подростком жил у приемных родителей в Люберцах, наткнулся случайно в художественном альбоме на картину «Аполлон сдирает кожу с флейтиста Марсия». Картина стала для меня наваждением, Марсий тоже музыкант, он флейтист, а я трубач и тромбонист… И с меня кожа клочьями сходила… Болью… Я зубами скрипел, терпел…
Гектор молчал. Потрясенная Катя тоже. Слишком много всего для одной жизни… одной судьбы. Для одного человека, которому нет еще и тридцати.
– Ладно, давай с другого конца, – произнес Гектор после долгой паузы. – О том, что в памяти у тебя о Чурилове сохранилось, и о людях, с которыми ты тогда общался. Расскажи нам про сестер.
– Про сирен? – Тромбонист Зарецкий поднял голову. – Они пели сладко, как сирены, их хотелось слушать и слушать. Особенно Аглаю. Она обладала истинным талантом – я сейчас оцениваю как профессиональный музыкант. Полина никакого таланта не имела. Лишь видимость. Что-то она пыталась имитировать. И внешне была эффектна, сексапильна, пользовалась своей привлекательностью. Вокруг нее всегда вертелись парни и взрослые мужики. Я с Аглаей дружил. Она меня приняла, покровительствовала мне, потому что я играл на фортепиано. А она на гитаре. Нас музыка сблизила. Фортепиано было в доме, где я жил.
– У Родиона Пяткина, дальнего родственника? Твоя же настоящая фамилия Пяткин? Зарецкий, я так понял, фамилия твоих вторых приемных родителей?
Зарецкий равнодушно кивнул и усмехнулся:
– Пяткин для меня, безногого, слишком стебно, правда? Как пародия. А Родион Юрьевич мой троюродный дядя по матери, его нашли органы соцзащиты, когда я в детдоме оказался. Но он меня много лет игнорировал. Никогда не навещал. А в тот год я ему срочно понадобился – он пиариться на мне затеял. – Зарецкий скривился. – Ради депутатского кресла он решил меня – сироту-калеку – призреть. Тогда в Чурилове он представлял меня как приемного сына, хотя я просто жил у него тем летом с согласия детдома, чтобы привыкнуть нам друг к другу. С Аглаей и Полиной он меня познакомил. Приглашал Аглаю ко мне в их дом, чтобы музицировать вместе. Я уже говорил вам, что в музыкальной школе учился, у наших детдомовских шефов. Я на фортепиано играл, Аглая на гитаре, она песни сочиняла и мне их первому пела. Пяткин и Полину зазывал, но только когда жена его дома отсутствовала.
– Зачем Пяткин ее приглашал? – спросила Катя.
– Вроде как с сестрой – ко мне в гости. Социализация несчастного сироты. – Зарецкий снова мрачно усмехнулся. – Они детей своих отправили в международный языковой лагерь в Испанию, сразу как я к ним переехал, чтобы они со мной не контактировали, не травмировались психологически. Его жена утром уезжала в свой банк, сам он тоже по каким-то своим делам. Аглая являлась с гитарой. И Полина приходила… и моментально возвращался Родион Юрьевич. Они поднимались с Полиной в спальню. Она была его любовницей. Мне
