Дорога к подполью - Евгения Мельник

— Но ведь знаешь, говорят, много раненых там перебито бомбежкой…

Я вспомнила Шевкета, но промолчала.

— А многих не успели увезти, и они мертвые так и лежат на своих кроватях, в пещерах, куда их перенесли в последние дни обороны.

Я слушала рассеянно, так как напряженно думала о письме, о том самом письме из Ленинграда, которое я тогда передала Степану Николаевичу. Теперь оно лежало у меня на груди, спрятанное от Екатерины Дмитриевны. Только что у входа меня перехватила бывшая ее соседка по квартире и обратилась с такими словами:

— Когда ранило Степана Николаевича, он дал мне исьмо и сказал: «Тут написано о смерти брата Екатерины Дмитриевны, когда будет подходящий момент, тдадите ей». Вы более близкий для нее человек, отдайте сами.

Момент настал, именно сейчас надо отдать его, когда столько несчастий обрушилось на голову, когда нервы притупились и сила любого удара ослаблена многими предыдущими. Однако трудно было мне решиться нанести этот удар, будто воткнуть нож в сердце, и я все сидела, слушала и молчала.

Разговор, который и так был довольно немногословным, совсем заглох. Сгущались сумерки. Надо, наконец, решаться. Я поднялась, вынула письмо и протянула его Екатерине Дмитриевне. Мне тяжело и трудно было выжать из себя слова:

— Это письмо из Ленинграда, от Каси. Я давно его получила и отдала Степану Николаевичу, когда его ранило, он передал его вашей соседке, а она мне.

Я больше ничего не прибавила, и Екатерина Дмитриевна ни о чем не спросила, она сразу, без всяких слов поняла, что в нем написано.

Не было даже коптилки. Екатерина Дмитриевна пошла в пустынные развалины и там в темноте на груде камней с письмом в руках, просидела всю ночь, обливая письмо слезами. Только когда рассвело, она его прочла.

Пленные вместо лошадей. Встреча на улице. Почему я пошла в горуправу

Отца вызвали в городскую управу и предложили место заведующего каким-то «культотделом». Отец ответил категорическим отказом. Городской голова и его помощник «господин» Белецкий, который фактически и вершил всеми, делами, уговаривали его.

— Нам известно, что ваша семья осталась нищей и огибает от голода. Мы дадим вам квартиру, обстановку, вещи, вы будете получать паек.

Но отец упорно стоял на своем:

— Нет, я решил уехать в Ялту, там у меня дочь.

— Большевик! — закричал Белецкий.

Когда отец вернулся из управы и рассказал обо всем, мы в один голос ответили:

— Правильно поступил!

Немцы объявили всеобщую регистрацию населения и трудовую повинность: «Тот, кто отработает двадцать восемь дней и пройдет регистрацию, сможет получить пропуск из Севастополя». Голод бродил по городу, полоненный врагом Севастополь потерял теперь для жителей свою притягательную силу, все стремились его покинуть.

Трудовой повинности, по возрасту, подлежала из нашей семьи только я. В первые дни я не шла, продолжая созерцать серую пыль на камнях курятника. Надо уходить из Севастополя. Но без пропуска не выпустят, как же быть?

Однажды я увидела на улице девять пленных, запряженных вместо лошадей в телегу. Телега была нагружена толстыми и длинными бревнами, концы которых волочились по мостовой. Оборванные, худые пленные, напрягаясь изо всех сил, едва ее тащили. Пораженная, я остановилась. И вдруг услышала, как кто-то тихо окликнул меня: «Товарищ Мельник!» Я вздрогнула. Все было так неожиданно: и слово «товарищ», и чей-то знакомый голос, мгновенно вернувший меня к прошлому…

Я быстро обернулась и увидела широкоплечего, смуглого человека в поношенном штатском костюме, как говорится, собранном с бору по сосенке, в помятой кепке. В общем, вид у него был обычный для жителя Севастополя тех дней. Я его сразу узнала, несмотря на полную перемену наряда, сильную худобу и какое-то новое выражение глаз, раньше всегда веселых, слегка насмешливых, а теперь строгих. Это был один из командиров части, располагавшейся в леске возле нижней водокачки.

Несколько минут мы стояли молча и провожали взглядом телегу. Потом он слегка дотронулся до моего локтя и сказал:

— Идемте куда-нибудь, поговорим.

Я повела его в наши развалины, где он мне рассказал, что был легко ранен в плечо и потерял много крови, когда плавал, надеясь встретить в море корабль.

— Вот смотрите, — гость расстегнул рубашку, под которой я увидела почерневший от грязи бинт.

— Что ж делать, надо вас перевязать, но чем?

Я растерянно оглянулась, как будто в нашем курятнике могла обнаружить что-что похожее на перевязочный материал.

— Заживет, как на собаке, — усмехнулся командир, — рана уже затягивается. Вы не волнуйтесь, бинт не такой уж грязный, я его стирал в море и сушил на солнце.

— Вы на тридцать пятой не были?

— Нет. Когда меня выбросило на берег, я едва дотащился до воронки от бомбы, смутно помню, что покатился вниз и упал на дно. Потом был без сознания, таким меня и взяли в плен. Когда колонну военнопленных вели через город, мне удалось бежать. Какая-то женщина спрятала меня в развалинах, потом принесли эту вот штатскую одежду и переодели меня. Люди наши остались советскими и в беде всегда помогут!

Я посмотрела на его кепку и вдруг ясно представила себе кубанку, которую он всегда носил. Не о нем ли рассказывала мне Екатерина Дмитриевна?

Это был непокоренный советский человек, который жил одной мыслью: вырваться из вражьего кольца и снова начать бороться. Но меня поразило его предложение.

— Евгения Петровна, идите в горуправу и постарайтесь в порядке трудовой повинности попасть на легкую работу, — сказал мой собеседник. — Скажите, что вы истощены, больны, попросите, чтобы вас посадили переписывать и регистрировать оставшееся в Севастополе население… Между прочим, городская управа ищет женщин для такой работы…

— Не пойду! — вспыхнула я.

— Зачем горячиться? Вы поймите, что, проникнув в горуправу, сможете сласти чьи-то жизни. Может быть, жизни пленных, что везли, телегу с бревнами. Может быть, спасете меня и моих товарищей от плена, возможно, еще кому-то понадобится ваше содействие. И семье вашей будет легче.

— Но что я смогу там сделать?

— Поверьте мне, случай представится. А что делать — я тогда скажу.

Я подумала и согласилась.

Наш гость был так же голоден, как и мы. Мама угостила его обедом, если вообще можно было назвать обедом похлебку, состоявшую из воды, едва приправленной мукой.

Уходя он сказал:

— Не ищите меня, я приду сам.

Он ушел, а я еще долго сидела на камне и думала… Может быть, он действительно прав… Я окажусь полезной не только своей семье, но и другим… И я опять вспомнила картину, которую видела днем: телегу и пленных, запряженных в нее.