Дорога к подполью - Евгения Мельник

Будь я художником, написала бы такую картину: высокий, смуглый старик с лицом, истерзанным страданием и голодом, ссутулившийся от невероятной худобы, одетый в старые потрепанные диагоналевые, брюки и синюю морскую душегрейку, стоит и смотрит на развалины своего дома. Рядом с ним большая воронка от бомбы, поперек улицы лежит сломанное молодое деревцо акации. Вокруг старика и в перспективе — все те же покрытые слоем сажи и пыли развалины мертвого города. Багровые лучи заходящего солнца освещают эту печальную картину. И под нею я подписала бы: «Война».

Придя в свои развалины, мы застали у нас повариху с авиабазы и узнали одновременно две новости: в толпе военнопленных (их гнали сегодня через город в Бахчисарай) она увидела Наташу, которая крикнула ей:

— Женя Мельник погибла!

— Нет, она жива! — ответила повариха.

Кто-то крикнул, что старшина Поморцев, раненный в ногу, находится здесь, в лагере военнопленных. Я сейчас же послала Женю к его жене, которая жила недалеко от нас.

Ольга Петровна нашла своего мужа в одном из лагерей, но увы, ненадолго: на другой день после этого он исчез бесследно, увезенный куда-то из Севастополя. Ольга Петровна вместе со своим десятилетним сыном Борисом дошла пешком до Джанкоя, не пропуская по дороге ни одного лагеря в городах и деревнях, но узнать ничего не смогла. Гитлеровцы не вели списков военнопленных.

Ольга Петровна панически боялась немцев. Как-то в развалинах нашего курятника, шепотом, взяв с меня клятву молчания, она рассказала о том, что ей пришлось пережить в лагере, куда их пригнали из городка 35-й батареи.

«Пригнали нас к городу, когда уже темнело, — говорила Ольга Петровна, — остановили недалеко от кладбища, возле виноградника, и сказали, чтобы женщины все отошли в одну сторону, а мужчины в другую. Я решила, что сейчас нас будут расстреливать. Я бросила свои вещи, схватила Бориса за руку, шмыгнула в виноградник и упала там среди кустов. Недалеко от нас в кустах спрятался какой-то мужщина. Я закрыла мальчика своим телом. Не знаю, сколько часов мы так пролежали. Мимо по винограднику прошел немец, но не увидел нас в темноте. Наступила ночь. Совсем близко возле нас, в подвале небольшого уединенно стоящего дома, видно, пытали каких-то женщин. Они так стонали, что волосы становились дыбом от ужаса. А кто-то протяжно, на нескольких нотках играл на гармошке. Когда стоны усиливались, звук гармошки тоже усиливался и ослабевал, когда ослабевали стоны. Долго пытали людей, я в ужасе боялась пошевелиться. Потом я слышала, как их выводили за высокую стену кладбища и там поодиночке расстреливали. Слышно было, как их закапывали, я могла бы показать это место, где их закопали. Когда все стихло, я схватила Бориса за руку, выбралась из виноградника и, обезумев от ужаса, бросилась бежать. Где я бегала всю ночь — не помню, была, как сумасшедшая, и только когда рассвело, поняла, что нахожусь недалеко от Балаклавы. С наступлением дня я пришла в себя и окольными путями, минуя дороги и заставу, пробралась в город. Я не могу смотреть на немцев, — закончила Ольга Петровна — я немею и холодею от ужаса при взгляде на них»…

Через несколько дней она пришла ко мне и сообщила, что, разыскивая мужа, увидела в списках раненых, лежащих в больнице, фамилию Мельника.

— Пойдите на всякий случай посмотрите, вдруг это ваш Борис.

Мама также советовала пойти.

Я отвечала, что смотреть не пойду: ведь Борис сел на катер и уплыл, я в этом убеждена. Не может он попасть в плен, не может! Я не хотела этому верить.

Я уже легла спать, но беспокойство все же не проходило. Едва наступило утро, как я решила пойти и проверить.

В окошко в больнице мне протянули книгу. Я села на камни и стала перелистывать ее. В книге нашла шесть Мельников, из них фамилии двоих были зачеркнуты и против них написано «умер». К счастью для меня, среди этих шести не было ни одного Бориса, но мне стало невыносимо больно за этих несчастных погибших людей, брошенных в безвестную братскую могилу. Сейчас я не думала и не хотела верить тому, что Борис мог не доплыть до Кавказа, погибнуть где-то в пути. Он сел на корабль, значит, спасся.

Посещение городка и встреча с предателями

Прошел месяц со дня оставления Севастополя. Единственным благодеянием судьбы было лето. Зимой вряд ли кто-нибудь из населения, военнопленных и раненых остался бы жив.

Мы с мамой надумали пойти под скалы и поискать, не сохранилось ли там чего-нибудь из наших вещей и документов, хотя надежды было мало. Пошли в воскресенье, когда я была свободна от трудовой повинности. Маленький Женя упросил взять и его.

Шли мы медленно. Но вот за поворотом дороги перед нами открылся печальный остов городка, с которым мы так сроднились за время осады. На переднем плане, возле шоссе — уцелевшая нижняя водокачка. Тихо, нигде не видно немцев, хотя мы не сомневались, что здесь стоит их часть. Начиная от того места, где отходила дорога на Камышевую бухту, и дальше к 35-й батарее валялись неубранные, ссохшиеся и почерневшие трупы наших бойцов, изредка встречались аккуратные холмики немецких могил с крестами и надписями.

Мы очень обрадовались при виде краснофлотца Щербины — товарища Бибика, работавшего раньше вместе с ним. Тут же были Вера, жена старшины Нечвалова, и Тася, бывшая работница подсобного хозяйства.

— Надо спросить разрешения коменданта, — сказал Щербина, когда мы ему объяснили причину своего прихода, — здесь запретная зона, и под скалы никого не пускают.

Нас накормили супом и даже напоили молоком.

— Откуда у вас молоко? — удивились мы.

— Нам подарили одну из нескольких уцелевших батарейных коров. Я ведь сохранил водокачку, не взорвал ее, а теперь восстанавливаю. Немцы оставили меня здесь работать. Я женился на Тасе, мы теперь муж и жена, — похвастал Щербина.

В этот момент пришел старшина Петр Нечвалов — муж Веры.

— Как, и вы здесь? — удивилась я.

— Да. Надо было и вашему мужу поступить так, как поступил я. Для чего это он удрал? Я еще заранее припрятал несколько немецких листовок-пропусков, выждал здесь в щели во время боя, а потом пошел навстречу немцам в лесок и сдался с этими листовками…

Мы молчали. Что можно было ответить этим иудам, которые за тридцать сребреников продадут любого! Мы только с мамой незаметно переглянулись, а Нечвалов продолжал упрекать моего мужа в «глупости», как будто перед ним сидел сам Борис Мельник — герой Севастополя, а не его жена.

Я смотрела в землю. Наконец, поток красноречия Нечвалова иссяк. «Что, если бы Борису не удалось уйти из Севастополя? Этот гад предал бы его первым», — подумала я.