Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы. - Наталья Лебина

Вопрос о том, какая личность считалась образцом и одновременно нормой для предреволюционного российского общества, практически не исследован. Известно лишь, что по данным опроса 1913 г. среди крестьянских детей были популярны А. Пушкин, М. Ломоносов, А. Суворов, Александр I, Александр II, Сергий Радонежский, Дмитрий Донской, Александр Невский[314]. В связи с этим априорно можно сказать, что царское правительство, опираясь на религиозную идеологию православия, стремилось сформировать у населения представление о порядочном, богобоязненном, преданном царю и отечеству и понимающем свою ничтожность и суетность человеке. В качестве же личностного образца, вероятно, могли быть предложены святые и великомученики, члены правящей династии, государственные деятели и военачальники. Такова была официальная норма. Однако, учитывая нарастающий религиозный индифферентизм общества, можно предположить, что святые угодники, царь и его приближенные не пользовались популярностью. И все же это не означает, что на ментальном уровне не существовало потребности в личностных ориентирах.

В России накануне революции практически отсутствовали буржуазно-демократические представления о свободе индивидуума, и, напротив, были широко распространены почти феодальные взгляды на значимость великой личности в судьбах государства. Именно поэтому религиозное по сути и формально освобожденное революцией от старых норм массовое сознание населения было готово к безоговорочному усвоению личностных стереотипов, которые предлагались нормализующими суждениями новой власти.

В иерархии эталонов человека первое место в начале 20-х гг. было отведено Ленину. Он был обожествлен на уровне бытовых представлений. Н. Тумаркин считает, что в культ Ленина имел одновременно фольклорные и религиозные корни[315]. Определенным доказательством этого может служить выборочный анализ писем молодых людей к Ленину. В сборнике «Сердцем и именем» опубликовано 247 писем за 1921–1924 гг.[316]. Практически все они наполнены религиозно-культовой фразеологией. Традиционным обращением к адресату были следующие слова: «дорогой наш учитель», «вождь Великой пролетарской революции», «учитель народов», «великий кормчий», «великий вождь пролетариата», «светоч и начинатель революции», «светоч нашего светлого будущего», «наша путеводная звезда». Лишь в 5 из 247 опубликованных в сборнике материалов встречаются обращения «дорогой дядя Ленин», «дорогой дедушка», «старший брат», «наиболее близкий партийный отец». Частыми в письмах были и такие обороты: «мы дети коммунистического рая», «да будет Вам благословение всей страны», «молю Вас ради всего святого», «воздадим же славу Ленину».

Действительно, многие деяния Ленина воспринимались, в особенности молодыми людьми, как действия чуть ли не личности божественного происхождения. Показательными являются изданные в 1926 г. воспоминания Н. Н. Воронцовой, подавальщицы столовой СНК. Она подчеркивала, что до личной встречи с Лениным «большевиков считала за антихристов, а Владимира Ильича за главного из них». Контакт с главой государства резко изменил позицию девушки — «…решила, что он святой, и, бывало, пойду на улицу, так заверну в часовню и поставлю свечку»[317]. Инверсия патологии и нормы на ментальном уровне здесь очевидна.

Особенно ярко культово-религиозные мотивы в отношении к Ленину проявились после его смерти. В многочисленных личных и коллективных письмах совершенно искренне употреблялись термины клерикального духа: «Мы… лишились великого борца, но его заветы для молодых коммунаров будут святы и непоколебимы»; «Ленинградский комитет РКСМ призывает… дать клятву над гробом Владимира Ильича»[318]. В порыве почти религиозного экстаза комсомолец ленинградского Пролетарского завода писал в апреле 1924 г. в «Смену»: «Нельзя ли слово «здравствуй» в нашей жизни заменить словом «ленинствуй»»[319].

В 30-е гг. образ Ленина был также наполнен теистическим содержанием. Но эта норма носила сугубо официальный характер. На ментальном уровне Ленин, хотя и превращенный в икону, все же оттеснялся И. В. Сталиным. Однако в экстренных случаях идеологические структуры в нормализующих суждениях прибегали к почти божественному авторитету создателя советского государства. В разгар первой пятилетки, например, когда стало ясно, что задуманные темпы экономического развития нереальны, журнал «Смена» обратился к читателям со следующим призывом: «Именем Ленина спрашиваем тебя, что ты сделал для ликвидации прорыва?». Далее клеймились «шкурники, лодыри, рвачи», обрушивалась «буря пролетарского гнева на оппортунистов, паникеров, нытиков»[320]. Ленин превращался в почитаемое, но довольно отдаленное божество, что-то типа Бога-отца. Конечно, его «божественную» честь по-прежнему полагалось защищать от посягательств. В 1937 г. один из ленинградских комсомольцев был исключен из рядов ВЛКСМ, как сформулировала контрольная комиссия обкома, «за нецензурное ругательство в адрес портрета Ленина, случайно упавшего на него»[321]. Но в целом в 30-е гг. образ Ленина уже не являлся единственным личностным ориентиром. Во всяком случае, проведенный в ноябре 1937 г. «Комсомольской правдой» опрос показал, что Ленин отсутствует в числе личностей, которым хотели бы подражать молодые люди.

К этому времени круг «идеальных типов» из числа политических деятелей сузился до предела. Развернувшаяся внутрипартийная борьба уже в середине 20-х гг. открыла период резкого низвержения личностей и личностных образцов. Одним из первых поверженных апостолов стал Л. Д. Троцкий — весьма авторитетный партийный лидер. Он был популярен в среде наиболее культурной части молодежи — студенчества. Хорошо знали его и в Красной армии, в политическом уставе которой в 1923 г. было записано, что «Троцкий — единственный организатор обороны социалистического отечества»[322]. Однако Троцкому не удалось укрепить свой культ в сознании населения. Он был обвинен в нападках на учение Ленина. Это, по меркам клерикализированного сознания масс, имело святотатственный характер. Ведь параллельно с обожествлением личности Ленина проходил и процесс канонизации его учения. Молодежь в большинстве своем воспринимала произведения создателя советского государства как некое священное писание, которое нельзя подвергать сомнению. В верности этому учению многие клялись в траурные дни смерти Ленина. Уже 30 января 1924 г. собрание молодежи Балтийского завода, например, приняло после доклада «Ленин и молодежь» резолюцию, где были следующие слова: «Спи спокойно, Ильич, мы не на шаг (так в источнике. — Н. Л.) не отступим от твоего учения»[323].

Позднее, в период партийной дискуссии 1924 г. большинство коммунистов и комсомольцев высказались против Троцкого именно потому, что он «извратил учение Ленина». Собрание комсомольцев Московско-Нарвского района приняло во многом знаковую резолюцию в феврале 1925 г.: «Наши некоторые товарищи еще питают кое-какие симпатии к т. Троцкому. Это понятно: за годы гражданской войны молодежь видела в Троцком главу нашей армии, но сейчас она поняла, к кому она питала такие горячие симпатии и кто хочет подменить учение Ленина своим учением — троцкизмом — то, конечно, и эта небольшая часть перестала верить и идти по ложному учению Троцкого» (Курсив мой. — Н. Л.)[324]. Резолюция носит ярко выраженные элементы религиозно-культового отношения к учению Ленина и к попыткам его вольной интерпретации.

Этими же мотивами руководствовались многие молодые люди в период борьбы с «новой оппозицией», когда развернулась дискредитация Г. Е. Зиновьева как образца для личностного подражания. В первой половине 20-х гг. он был очень популярен именно в Ленинграде. Он участвовал в вечерах «спайки» с комсомольцами, руководил семинаром комсоргов крупнейших промышленных предприятий города[325]. Популярны были и сочинения Зиновьева, они пропагандировались в комсомольской печати. Так, в заметке «Десять дней, которые должен прочесть комсомолец», опубликованной в «Смене» в сентябре 1924 г., рекомендовалось прочесть одно произведение Ленина и четыре брошюры Зиновьева[326]. Не удивительно, что у ленинградской молодежи к середине 20-х гг. сложился четкий стереотип отношения к Зиновьеву — «Зиновьев — наш вождь, наш учитель», «старый коммунист, он вместе с Лениным работал»[327]. Этот стереотип свидетельствовал о стремлении к персонификации идеи коммунизма как об устойчивой ментальной советской норме.

В ходе начавшейся дискуссии 1924–1925 гг., как известно, верхушка ленинградской партийной и комсомольской организации выступила с поддержкой Зиновьева. Однако перелом в настроении партийно-комсомольской массы произошел очень быстро — в течение месяца. Ленинградцы, еще в декабре 1925 г. поддерживавшие Зиновьева, уже в январе 1926 г. осудили «новую оппозицию» и солидаризировались с решениями ЦК ВКП(б) и XIV съезда партии[328]. Причиной столь резкой перемены настроения являлись религиозно-культовые представления населения о сути политической борьбы. Оппозиционеры в документах ЦК ВКП(б) и ВЛКСМ были представлены прежде всего как люди, пытающиеся «исправить» и «углубить» Ленина. В нормативных же суждениях комсомола, в частности, в резолюции декабрьского пленума, «всякое, хотя бы малейшее отступление… от точного смысла того, чему учит Ленин, грозит величайшей опасностью»[329]. Этим же духом были проникнуты и решения XIV съезда партии и в особенности заключительное слово Сталина по политическому отчету ЦК[330]. Обвинения в попытке как-то пересмотреть ленинское учение было вполне достаточно, чтобы многие сразу отшатнулись от тех, кого недавно считали своими учителями. Большинство и комсомольцев, и партийцев, участвовавших в дискуссиях, совершенно не разбирались в сути теоретических споров. Так, выступавший в марте 1926 г. на собрании, посвященном XIV съезду ВКП(б), комсомолец «Красного треугольника» сказал: «На нас указывают, что мы все не можем разобраться в решениях съезда. Да, мы нитак грамотные, чтобы разобраться в один день. Да, мы до сих пор уважали Зиновьева, пока он поступал правильно, по-ленински, а если он ведет ни туда, куда надо, то комсомол за ним не пойдет»[331] (сохранена орфография источника).