Записки гайдзина - Вадим Смоленский

— Мда… — сказал он наконец. — Я не устаю им поражаться. Ему бы нас сразу мечом на куски порубать — а он нас конфетами кормит. Что все это значит? Где логика? Куда они катятся?

— Восток! — сказал я. — Очень тонкое дело.

— Нет, я понимаю, — продолжал Федька. — Это реклама, это пиар, сейчас весь университет кинется скупать у него тянучку, и он разбогатеет… Но ведь еще шестьдесят лет назад вся нация кричала «банзай» и записывалась в камикадзе! Куда все это ушло? Почему так быстро? Мой сын учится у них в школе. Чему он там научится? Бить поклоны? Продавать рисовую тянучку?

— А лучше бы он стал камикадзе?

— Я хочу, чтобы он стал мужиком! Чтобы мог постоять за себя.

— Но ты же отдал его в каратэ?

— Отдал. Он занимается. Но сама атмосфера, вот я о чем…

— Тогда возвращайся.

Федька весь ссутулился. Помолчал.

— Поехали, — сказал он. — Пельмени ждут.

Я подошел к своей «Хонде». Открыл дверь. Оттуда раздалось:

— Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!!!

— Что это?! — дернулся Федька.

— Князя Хованского зарезали.

На плите булькала кастрюля с пельменями. Татьяна смешивала йогурт со сливками — получаемый эрзац служил у нас сметаной. Федька достал из холодильника бутылку «Столичной» и наполнил рюмки.

— К зубам прилипает, — сказала Татьяна, проглотив рисовую тянучку. — А так ничего, съедобно.

— Только мы его ничем не отдарили, — сказал я. — Это неправильно.

— А чем я его отдарю? — возразил Федька. — Виртуальной плазмой? Ему-то хорошо — он что продает, то всем и дарит.

— Он пирожки хотел попробовать. Напекли бы ему пирожков — глядишь, смягчил бы позицию.

— Так у него позиция и без пирожков мягкая, куда еще смягчать. Я ведь не зря говорю: они народ очень безобидный, и когда-нибудь их это погубит. Но нашему брату оно только на пользу. Выпьем же за японскую безобидность!

— Ваня, иди ужинать! — позвала Татьяна и принялась вылавливать пельмени шумовкой. Когда Ваня вышел к столу, я закусывал огурцом.

— Привет, каратист!

— Здрасте.

— Как в школе дела?

— Ой, Вадичек, пока не забыла! — Татьяна поставила передо мной тарелку пельменей, достала со шкафа какой-то бумажный лист и положила рядом. — Вот, принес и не может объяснить. А нам интересно, что это такое красивое дали.

— Грамотей! — сказал я. — Читать до сих пор не научился?

— Да я могу… — засмущался Ваня. — Тут просто эти сложные, как их…

— Они не сложные, они просто очень рукописные. Я тоже неважно такие разбираю. Хотя основное уже ясно — это почетная грамота.

— Я так сразу и подумал! — обрадовался Федька и сунул мне в руку вторую рюмку. — За наши победы!

Закусив пельменем, я потащил мизинец вниз по прихотливым закорючкам, каллиграфически выведенным черной тушью.

— Ну вот: «Иван Репейников». Фамилию-то разобрал?

— Разобрал. А дальше не могу.

— «…награждается за второе место на турнире…»

— Это каратэ! — сообразил Федька. — Тогда еще лучше. Сейчас отдельно выпьем за боевые победы.

— «…посвященном славной годовщине…»

— Подставляй рюмку.

— «…взятия Порт-Артура».

Бутылочное горлышко подпрыгнуло, стукнуло по рюмке и опрокинуло всю водку мне в пельмени. Следом из стеклянного сосуда вылетело еще полста нечаянных грамм, распределясь по всему столу и частично по документу.

— ГДЕ?!?! — Федька вскочил, схватил грамоту, стряхнул с нее алкоголь. — Где это написано?

— Да вот. «Рёдзюн». По-китайски «Люйшунь». По-русски «Порт-Артур»…

Федька обвел нас непонимающим взглядом.

— Это они что, серьезно?

— Ну, а чего такого? Годовщина славная, разве нет?

Он перевел взгляд на сына.

— И ты там занял второе место?

— Да… — пролепетал Ваня. Он весь съёжился и, казалось, готов был сейчас же бежать исправлять роковую оплошность — только еще не понял, какое место от него требовалось взамен: первое или последнее.

— Федя, ешь пельмешки! — напомнила Татьяна. — Вадичек, давай я тебе других положу.

— Да ладно, — сказал я. — Всё в один живот. Какая разница, по очереди или сразу? Тем более, что и тост уже произнесен.

Облизав ложку из-под сметаны, я зачерпнул ей водки пополам с пельменной жижей.

— За боевые победы, Федор!

Федька поморщился. Сел. Налил. Выпил. Опять поморщился. И сказал:

— Ну, в общем, да… Чего, собственно… Дело давнее… Только все равно, пусть не думают… А то мы силенок поднакопим, да и заберем у них обратно.

— У них уже не заберем. Он давно уже не у них.

— Ну, заберем чего-нибудь другое… Мало ли… С работы чего-нибудь утащим…

В моей тарелке плавали два захмелевших пельменя.

— И с Дармоедой разберемся. Ирисками он нас не купит. Пусть собирает своих страховиков. Я скажу все, как было. Ты переведешь…

— Переведу… Легко… Все, как было…

Оставался один пельмень. Он злостно ускользал от моей вилки.

— Давай по последней, и начнем культурную программу.

— Нет, Федор, я уже пойду.

— Куда?! Сейчас кино будем смотреть! «Полицейская академия три».

— Мне кина на сегодня хватит… Дома стирка, уборка… На посошок, и все.

Я зачерпнул непослушный пельмень ложкой и поднял рюмку.

— За крейсер «Варяг»! — сказал Федька.

— Правильно, — кивнул я. — За честное и своевременное открытие кингстонов.

— Ты пораженец.

— Наверно.

— Тебе не стыдно?

— Стыдно…

От Репейниковых я обычно возвращался двором, но сейчас двор между блоками университетских квартир был непроходим. Выбравшись на узенькую расчищенную улочку, я двинулся в обход, мимо двухэтажных домиков за невысокими каменными заборами. У некоторых калиток срабатывали фотоэлементы — тогда загорался фонарь, и становился виден заваленный снегом садик: торчащие из сугробов низкие деревца и белые бугры над камнями. На одном крыльце стояла молодая женщина с зонтиком — она стряхивала с него снег, чтобы сложить. За спиной у нее, уронив набок черную голову, спал младенец в кенгурушнике. В желтом свете фонаря розовели голые пяточки.

«Наверное, тоже из гостей», — подумал я.

О ВЕЧНЫХ ВОПРОСАХ

Большинство религий и этических систем возводят невозмутимость и спокойствие в ранг высокой добродетели. Гневаться грешно. Праведник всегда благостен и невозмутим. Религиям согласно вторят врачи и психологи. Не накручивайте себя! — говорят они. — Избегайте лишних стрессов! Легче вовремя предупредить, чем ликвидировать последствия!

Пишущий эти строки вполне солидарен с таким подходом. Более того — такой подход стал частью его натуры. Путем длительного и упорного самовоспитания мне удалось в значительной мере обуздать холерическое начало в моем темпераменте. На многие вопросы я приучился смотреть философски, и вывести меня из состояния душевного равновесия теперь не так-то легко.

Я давно не посыпаю голову пеплом, когда сборная моей страны проигрывает очередной футбольный матч. Я не поминаю лихом гаишника, оштрафовавшего меня даже на значительную сумму. Я готов прощать занудство, своекорыстие, необязательность и плохой запах изо рта. Убежавшее молоко, порванные штаны, протекающий потолок, гиперинфляция — ничто из этого ряда не способно нарушить моей внутренней гармонии.

Но есть одно слабое место. Есть ахиллесова пята в броне моей психики. Может быть, не единственная, но самая болезненная. И очень необычная.

Я не могу оставаться спокойным, когда японские слова пишут по-русски через букву «ша».

Все эти «суши», «маваши», «такеши» и прочие «митсубиши» серьезно подрывают мое психическое здоровье и укорачивают век. Когда я вижу или слышу что-нибудь вроде «с Шинагавы на Шибую через Шинджуку», со мной делается адреналиновая атака, дыхательный спазм, охладевание конечностей и запотевание кожи. В такие моменты я могу потерять контроль над собой. И иногда его теряю.

Это началось у меня не сразу. Поначалу, когда я верил в убеждающую силу логических построений и полагал слуховые центры устроенными у всех одинаково, я находился в плену розовых иллюзий. Мне казалось, что короткой лекции о фонетическом строе трех языков должно быть достаточно, чтобы сколь угодно далекий от лингвистики человек навсегда перестал шикать. Чтобы он понял, что оригинальный слог, по-английски отображаемый как SHI, ни в коем случае нельзя переиначивать в русское ШИ, которое искажает японский звук непозволительно грубо. Что давно существует классическая система кириллической транслитерации, рекомендующая использовать слог СИ. Что, принимая это правило, мы жертвуем некоторой шепелявостью, которая действительно присутствует в японском звуке, но сохраняем его мягкость, которую английское SHI теряет более чем вполовину, а русское ШЫ убивает вовсе. Что мягкость важнее!