Александр Дюма Великий. Книга 1 - Даниель Циммерман

И в таком духе еще восемьдесят три стиха. Александр ими доволен: «Не в качестве хороших стихов на заданный сюжет дал я их. Я их дал как занятное исследование моих успехов в поэтическом языке». По поводу успехов можно поспорить, но бесспорно то, что, сравнивая между собой юношеские произведения Александра, я бы охотно променял всего «Пастуха», во всем его объеме на любой из «Современных рассказов». И, кстати, готов ответить почему. Александр, который уже так хорошо почувствовал себя в прозе, не стал продолжать этот путь. Очевидно, что не коммерческая неудача и не потеря авторской доли вложений тому причиной, а необходимость укрепиться на завоеванной территории, откуда и публикация девяти больших стихотворений за девять месяцев.

Очень скоро ему становится недостаточно известности в узких кругах. И снова с очевидностью встает перед ним простая истина: чтобы быстро стать богатым и знаменитым, следует вернуться в театр, как в наши дни ему следовало бы податься в кино или на телевидение. В октябре, возможно, он размышляет, и не без основания, если не о том, чтобы немедленно приступить к созданию великой роли для Тальма, то, по меньшей мере, о том, чтобы спросить его совета на этот счет. И снова вместе с Адольфом они наносят визит Тальма. На этот раз великий актер не моет грудь над тазиком, а сидит в ванной. «Он изучал «Тиберия» Люсьена Арно, которым рассчитывал начать новый сезон. Обреченный болезнью чрева своего буквально умирать от голода, он сильно похудал; но в самом этом похудании находил он удовлетворение и надежду на успех.

— Что, каково, дети мои! — сказал он нам, обеими руками оттягивая повисшие щеки. — Как славно это сгодится, чтобы сыграть старика Тиберия!»

Через две недели он умрет. Сто тысяч человек идет за его гробом, «но ни один из высоких представителей государства не присутствует на похоронах». «Свадьба и погребение» сыграна 21 ноября 1826 года. Невозможно, чтобы мать своего сына не присутствовала на премьере, и Александр сидит рядом с Мари-Луизой. Они составляют отличную пару, он — красивый и сияющий, она по-прежнему полна достоинства на пороге своего шестидесятилетия. Счастлива радостью своего сына, улыбается и аплодирует куплетам водевиля. И все было бы хорошо, если бы не мучили ее мигрени, и эти судороги в ногах, и шум в ушах, и зрение, которое ухудшается, и иногда — головокружения, по крайней мере, когда она выходит на улицу одна. Но больше, чем проблемы со здоровьем (в конце концов, старость наступила, и с этим ничего не поделаешь), беспокоит ее будущее Александра. Он только и говорит, что о литературе, но что ему может дать эта самая литература? Только помешает его продвижению у г-на герцога или еще что похуже, не говоря уже о возможности плохо кончить, как этот несчастный Огюст Лафарж, который только что скончался в самой страшной нищете и с которым не случилось бы ничего подобного, останься он на своем месте — клерком у нотариуса.

Со своей стороны, Александр занят тем, что, теперь уже профессиональным взором, следит за игрой актеров. Для начала, Серр в роли Флоримона, лакея-парвеню, превосходен: о таком фате и одновременно трусе можно только мечтать. А эта славная мадам Флорваль, ей и гримироваться не надо, чтобы показать возраст горничной. И как на месте Малышка Элиза, молодая героиня, такая ловкая, такая остроумная. Сейчас она найдет в своей гримуборной огромный букет цветов без визитной карточки и прекрасно поймет, от кого он, и будет победа, будут бисировать финальный хор, будет настоящий триумф, который даст сотню, ну пусть пятьдесят, не будем жадничать, представлений по восемь франков за вечер, то есть на два франка больше, чем за «Любовь и охоту», умножить на… да, но надо вычесть аванс, данный Порше, значит, поделить на два, что? Что такое он говорит, этот малый рядом?

«— Ну уж нет, этим театр не спасешь!»

Хам, грубиян, но хуже всего, что он прав, и, слава богу, что и второй свой водевиль он подписал именем Дави. Имя Дюма должно сопровождать лишь «произведение, которое наделает много шума». Проблема в том, что Александр все еще не слишком уверен в себе, чтобы написать это произведение в одиночку. Снова соавторство с Адольфом? На деле этот милый друг оказался слабоват. Зато Сулье — это «мощная организация», «природная сила». Надо будет навестить его на лесопилке, которой он управляет. Неважно, что ему двадцать шесть, на два года больше, чем Александру, он тоже еще не готов, чтобы пуститься в самостоятельное плавание. Оба приходят к мысли инсценировать Вальтера Скотта, весьма модного автора. «Только что с большим успехом сыграли в «Порт Сен-Мартен» его «Замок Кенильворт», а в Театр-Франсе готовят «Квентина Дорварда».

И вот уже они берутся за роман «Old Mortality» («Старая смертность» или «Старая человечность» — таково прозвище одного из персонажей), переведенный на французский язык менее загадочным образом — «Шотландские пуритане». Поскольку интрига (действие происходит в XVII веке) страшно запутанная, Александр и Сулье сбиваются, бесконечно спорят, ссорятся, им не удается прийти к согласию даже в составлении плана, и они отказываются от сотрудничества. Из этой неудачи Александр извлекает уроки, сохраняя уважение к Сулье: «Я очень много выиграл в борьбе с моим неуступчивым противником; я почувствовал, как во мне зарождаются неизвестные силы, и, как слепому, которому вернули зрение, мне казалось, что постепенно, изо дня в день взгляд мой охватывал все более отдаленные пространства».

«Как только я оказался в одиночестве, мысли мои приняли единое направление и начали сгущаться вокруг сюжета: вначале я сочинил трагедию «Гракхи», над которой вскоре после ее рождения свершил правый суд, предав ее огню»[38]. Что крайне нехарактерно для Александра. До сего момента он никогда не отказывался от написанного, не попытавшись его пристроить, даже когда он сделал адаптацию «Айвенго» или печальной памяти «Паломничество в Эрманонвиль». Мы вынуждены, следовательно, предположить, что, может быть, под влиянием критика Этьена Араго, Александр замыслил дерзкую стратегию. У орлеанистской оппозиции был Казимир Делавинь, у бонапартистской отец и сын Арно, у республиканской же — никого, почему же в таком случае не заполнить имеющуюся вакансию и не поставить свое перо на героическую защиту тех же убеждений, которые Генерал защищал своей саблей? Тем более что сюжет «Гракхов» идеально для этого подходит: в Риме, во II веке до новой эры, братья Кай и Тиберий Гракхи, прежде чем пасть от рук убийц, попытались издать революционные законы о земельной собственности и ценах на хлеб. Александр заканчивает пьесу, показывает ее друзьям. Адольф напуган смелостью сюжета. Этьен Араго печально улыбается: ни один театр не рискнет ее взять, не говоря уже о цензуре; только что на пятнадцать месяцев тюрьмы был осужден Кошуа-Лемер за написанную им орлеанистскую брошюру, что же будет с Александром, если его объявят социалистом или даже коммунистом, эдаким Бабефом, который во время заговора Равных в 1796 году принял имя Гракха? К тому же, «дорогое мое дитя, — добавляет Лассань, — пьеса не слишком слажена, да и не все стихи звучат стройно; послушайте меня, не играйте с огнем, давайте-ка сожжем это, и побыстрее». И казнь свершилась.