Пёсья матерь - Павлос Матесис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В то же самое время послышался звук миномета. Я не знала, что такое миномет, мне объяснила позднее тетушка Андриана, что это небольшое оружие, похожее на ручную мясорубку. Однако оно опасно, потому что бросает снаряды как бы с навеса, и, если бы в колокол прицелился какой-нибудь неумеха, снаряд бы в два счета мог упасть на крышу нашего домишки, стоящего бок о бок с церковью.
Мать вытащила на задний дворик наш стол, мы обложили его баулом с нутом и люпином и еще одним сундуком с одеждой из приданого матери, на стол бросили матрасы и одеяла, построили убежище и спрятались; теперь стреляйте сколько хотите, говорил Фанис. И три дня над нами свистели пули. И три дня мы лежали под столом. У нас было немного хлеба, а воду мы брали из джары[51] неподалеку, обычно мы заполняли ее водой для полива овощей, а еще добавляли немного бензина чтобы отгонять комаров. Мы отделяли бензин ладонью и пили, пахло, но ничего, сказала мать, бензин укрепляет волосы. Как бы там ни было, мы выжили.
На третий день выстрелы совсем прекратились. Пахло гарью. В воздухе над нашим двориком летали обрывки сгоревшей бумаги. Сожгли муниципалитет.
Это очень сыграло на руку женщинам: и монархисткам, и заговорщицам. Потому что сгорели все акты гражданского состояния, и все дамы на законных основаниях получили свидетельства с той датой рождения, какую сами же и указали, и все это только под честное слово. Тогда все женщины Бастиона, от мала до велика, даже из хороших семей, стали клятвопреступницами. Даже тетушка Андриана заявила, что она моложе дочери на двенадцать лет. Не то чтобы ей очень нужно было свидетельство, но, как она говорила, раз уж все делают… Саломее она тоже сделала новое свидетельство о рождении (срезала ей еще где-то лет тринадцать) и послала в качестве свадебного подарка, немного запоздавшего, но поистине царского. Только тетушка Канелло сохранила лицо. Она и сегодня открыто говорит о своем возрасте, вот уж действительно ни капли женственности.
Наш депутат господин Маноларос сделал и мне свидетельство о рождении, даже два. В первом я была на восемь лет моложе: возьми, сказал он, пригодится в будущем. А в другом, наоборот, добавил мне девять лет и оставил себе, чтобы сделать мне избирательную карточку, тогда в Афинах.
Однако это первое свидетельство пришло мне в конверте только спустя двадцать лет, вот тогда-то я заткнула рот многим своим коллегам, пусть здравствуют и будут тысячу раз благословенны партизаны, что сожгли эту развалюху, и пусть я, девочка-монархистка, попаду в ад за эти слова. Я очень часто просила Бога помочь им потом, когда их уже сослали на какой-то остров, Макронисос или Микронисос[52], сейчас и не вспомню, но разве это имеет значение, – тщетно я Его просила, многие умерли на этом острове. С тех пор я против островного туризма, хотя сегодня это очень модно, но я не поеду в Эгейское море и по другим пропащим местам вроде этого (пусть хоть зарекламируются!): там сгинуло столько людей, уж не говоря о том, что покойники вполне могли превратиться в вурдалаков.
Так вот, клочки бумаги, как я сказала, кружили вокруг нашего дома, и я умирала от любопытства. Я вышла из нашего укрытия, открыла входную дверь, на улице было несколько мертвых и тетушка Канелло, ох уж это ее любопытство! Они вышли из подвала всей семьей. Как дела, Рубини, спросила она, выжили? Ну что же, мы и в самом деле выжили.
Издалека, из центра города, послышался шум. Из рупора раздавался чей-то голос. Я не очень-то разобрала слова – партизаны то говорили или жандармы? Немного погодя я увидела, как Канелло подпрыгнула, ну, точно индеец в фильме с Джоном Уэйном.
– Соседи, мы свободны! – крикнула она.
– Слышите? Мы победили!
Говорил партизан, по чуть-чуть можно было различить слова: власть народу, свобода и тому подобное. Послышался шум, из центральных кварталов люди высыпали на дороги. Мать вышла забрать меня обратно в дом, но между тем Фанису тоже удалось улизнуть, и мы вдвоем со всех ног бросились смотреть свободу. Молоденький партизан мертвый висел на колокольне, как срезанная виноградная гроздь. Вдалеке клубился дым.
А тетушка Канелло выстроила своих детей в шеренгу и отправилась приветствовать народную власть. Ее муж стоял на веранде: слава Богу, нас освободили, пусть солнце на него хоть взглянет, сказала его жена. Золотой человек, он сидел взаперти с тех самых пор, как его ударил в глаза злой дух и напугал его. Он окинул нас взглядом и сказал: Боже, как же вы все выросли, – и вернулся в дом.
Было очень много дыма, горела консерватория. Вот уж поди пойми – ее-то зачем сожгли, но говорили, что поджог устроили солдаты из Батальона безопасности. Жандармерия уже сгорела дотла, но что-то до сих пор взрывалось в золе – наверное, боеприпасы, сказал Фанис.
Люди так и оцепенели, большинство прилипло к окнам, некоторые стояли в дверях. Отдельные горожане (из тех, кого объявили предателями) вывесили с балконов английские флаги и Серп и Молот. Голосов в рупоре стало больше, и слышно стало отчетливее. И в этот момент в город вошли люди из ближайших деревень.
Деревенские были на ослах, мулах с пустыми мешками и кирками, они пришли открыть магазины и разграбить их. Кто знает, чей это был приказ? Идем туда, сказал Фанис, он увидел очень красивый пожар. Как вдруг из переулка до нас донеслось «свобода», и каменный дождь пролился на черепицу нашего дома, послышались крики «сожжем предателей, сожжем проституток». Мы тут же помчались со всех ног: Фанис, братик, мама горит, воскликнула я, скорее бежим ей на помощь.
Среди всей этой суматохи, шума и гама, снедаемые любопытством и желанием узнать, что это за свобода, мы позабыли про нашу мать. Мы свернули в переулок, чтобы не наткнуться на деревенских с их животными, которые разбрелись по всему центру города, и пришли на кладбище. К забору были приколочены люди, – то есть
