Лунные маршалы (сборник) - Александр Бушков

Савин прыгнул, и что-то нестерпимо горячее, острое обожгло, прошило левое плечо. Он рухнул за камень, отбросив пистолет полицейского, для которого больше не было патронов, и достал полученный от Лесли кольт – табельное оружие специального констебля. Последние семь патронов. Семь пулек, как в Сараево, подумал он, вспомнив Швейка, и нашел в себе силы улыбнуться.

Здесь он был как в ловушке, но, во-первых, он и не собирался никуда бежать, а во-вторых, с тыла нападающие не зайдут – скалы не позволят…

Почему они прекратили огонь?

– Сдавайся! – услышал он голос, показавшийся знакомым – по карнавалу, тому проходу. – Сдавайся, гарантируем…

– Савин, это наверняка вы! – прервал его крик Геспера. – Не валяйте дурака, у нас совершенно нет времени! Обещаю жизнь! На размышление секунды!

Савин с радостью отметил истерические нотки в его голосе и, не приподнимаясь, громко ответил парочкой фраз, услышанных в одном из ливерпульских портовых кабачков и отнюдь не украшавших язык Вальтера Скотта и Голсуорси. Новых предложений со стороны противника не последовало.

Теперь он стал ощущать боль. Темное пятно быстро расползалось, ширилось, и он чувствовал, как намокает рукав рубашки, как от плеча к локтю ползет горячее, липкое. И нечем перевязать, нельзя отвлекаться на то, чтобы разорвать рубашку.

Он выстрелил. Голова в берете проворно исчезла за валуном. Не попал. Жаль. Что же, неужели все? И ничего больше не будет – земли, моря, неба, меня?

Они попытались подкрасться ближе – еще два выстрела. Осталось четыре патрона. По числу дней, прожитых им в этом городке. Неужели прошло неполных четыре дня с той поры, как он заявился самоуверенным королем объектива в эти места, где предстояло встретить и настоящую любовь, и неподдельную тоску, и неподдельную ненависть? Проникнуться настоящей боевой злостью. Все это до сих пор, признаться, было чуточку отвлеченными понятиями. Он больше фиксировал жизнь, чем жил. Теперь…

В него стали стрелять, и он ответил. Осталось три патрона. Враги подозрительно притихли, скорее всего готовили какой-нибудь пакостный сюрприз. Жаль, что небо такое скучное и серое, жаль, что так мало патронов… Какая это, оказывается, ценность – патроны, маленькие, тяжелые, коричневые гильзы, из которых высовываются конические пули.

Савин услышал слабый гул, совсем слабый, словно чудом долетевший сюда отзвук бушующей на марсианской равнине битвы, и сердце застучало чаще. Правда, из своего укрытия он мог видеть лишь крохотный кусочек неба, однотонно-серого. Это мог быть и просто шум в ушах – он потерял много крови. Но это могли быть и долгожданные вертолеты. Что если из-за этого и притихли враги?.. Что ж, пройдет пять минут, и все станет ясно…

Он не мог еще уверенно сделать вывод, понять, что за шум слышит, но яростно верил – это только начало и самое главное – впереди…

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА, ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Паровоз заухал, зашипел, зафыркал, пустил дым, дернул разноцветные вагоны, и они поплыли мимо поручика Сабурова, навсегда уносясь из его жизни. Поезд длинно просвистел за семафором, и настала тишина, а дым развеяло в спокойном воздухе. «Чох якши», – мысленно сказал себе по-басурмански Сабуров, и от окружающего благолепия ему на глаза едва не навернулись слезы. Для здешних обывателей тут было скучное захолустье, затрюханный уезд, забытый Богом и губернскими властями. А для него тут была Россия.

Ему вдруг неизвестно почему показалось, будто все это уже было в его жизни – красное зданьице вокзала с подведенными белыми полуколоннами и карнизами, пузатый станционный жандарм, изящная водонапорная башенка с кирпичными узорами поверху, сидящие поодаль в траве мужики, возы с распряженными лошадьми, рельсы, чахленькие липы. Хотя откуда ему взяться, такому чувству, если Сабуров здесь впервые?

Он подхватил свой кофр-фор и направился в сторону возов – путь предстоял неблизкий, и нужно было поспешать.

И тут сработало чутье, ощущение опасности и тревоги – способность, подаренная войной то ли к добру, то ли к худу, награда ее и память. Испуганное лицо мужика у ближнего воза послужило толчком или что другое, но поручик Сабуров быстро осмотрелся окрест, и рука было привычно дернулась к эфесу, но потом опустилась.

Его умело обкладывали.

Пузатый станционный жандарм оказался совсем близко, позади, и справа надвигались еще двое, помоложе, поздоровше, ловчее на вид, и слева двое таких же молодых, ражих, а спереди подходили ротмистр в лазоревой шинели и какой-то в партикулярном, кряжистый, неприятный. Лица у всех и жадно-азартные, и испуганные чуточку – как перед атакой, право слово, только где ж эти видели атаки и в них хаживали?

– Па-атрудитесь оставаться на месте!

И тут же его замкнули в плотное кольцо, сторожа каждое движение. Сапогами запахло, луком, псарней. А Сабуров опустил на землю кофр-фор и осведомился:

– В чем дело?

Он нарочно не добавил «господа». Много чести.

– Патрудитесь предъявить все имеющиеся документы, – сказал ротмистр – лицо узкое, длинное, щучье.

– А с кем имею?

Он нарочно не добавил «честь». А вот им хрен.

– Отдельного корпуса жандармов ротмистр Крестовский, – сообщил офицер сухо и добавил малую толику веселее: – Третье отделение. Изволили слышать?

Издевался, щучья рожа. Как будто возможно было родиться в России, войти в совершеннолетие и не слышать про Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии! Лицо у ротмистра Крестовского выражало столь незыблемое служебное рвение и непреклонность, что сразу становилось ясно: протестуй не протестуй, крой бурлацкой руганью или по-французски поминай дядю-сенатора, жалуйся, грози, а то и плюнь в рожу – на ней ни одна жилочка не дрогнет, все будет по ее, а не по-твоему. И поручик это понял, даром что за два года от голубых мундиров отвык – они в действующей армии не встречались. Теперь приходилось привыкать наново и вспоминать, что возмущаться негоже – глядишь, боком выйдет…

Документы ротмистр изучал долго – и ведь видно, что рассмотрел их вдоль-поперек-всяко и все для себя определил, но тянет волынку издевательства ради. «А орденка-то ни одного, а у меня три, и злишься небось, что в офицерское собрание тебя не пускают», – подумал поручик Сабуров, чтобы обрести хоть какое-то моральное удовлетворение.

– По какой надобности следуете? Из бумаг не явствует, что по казенной.

– А по своей и нельзя? – спросил поручик, тараща глазенки, аки дитятко невинное.

– Объясните в таком случае, – сказала Щучья Рожа. Бумаги пока что не отдала.

Поручик Сабуров набрал в грудь воздуха и начал:

– Будучи в отпуске из действующей армии до сентября месяца для поправления здоровья от причиненных на театре военных действий ранений, что соответствующими бумагами подтверждается, имею следовать за собственный кошт до города, обозначенного на картах как Губернск, и в документах таковым же значащегося…

Он бубнил, как пономарь, не выказывая тоном иронии, но с такой нахальной развальцей, что ее учуяли все, даже состоящий при станции пузатый.

– …в каковом предстоит отыскать коллежского советника вдову Марью Петровну Оловянникову для передачи оной писем и личных вещей покойного сына ее, Верхогородского драгунского полка подпоручика Оловянникова, каковой геройски пал за Бога, царя и Отечество в боях за город Плевну и похоронен в таковом…

– Ради Бога, достаточно, – оборвал его ротмистр Крестовский. – Я уяснил суть анабазиса вашего. Что же, дали мы маху, господин Смирнов?

Это тому, партикулярному. Партикулярный чин (а видно было, что это не простой уличный шпион – именно статский чин) пожал плечами, вытянул из кармана потрепанную бумагу:

– Что поделать, Иван Филиппович, сыск дело такое… Смотрите, описание насквозь подходящее: «Роста высокого, сухощав, белокур, бледен, глаза голубые, в движениях быстр, бороду бреет, может носить усы на военный манер, не исключено появление в облике офицера либо чиновника». Подполковника Гартмана, царство ему небесное, наш как раз и успокоил, в офицерском мундире будучи…

– Интересная бледность – это у девиц, – сказал поручик Сабуров. – А я, по отзывам, всегда был румян.

– Может, это вы попросту загорели в целях маскирования, – любезно сообщил господин Смирнов. – А несчастного Гартмана бомбою злодейски убивая, были бледны.

– Господин Гартман, надо полагать, из ваших? Отдельного корпуса то бишь?

– Именно. Питаете неприязнь к отдельному корпусу?

– Помилуйте, с чего бы вдруг, – сказал поручик Сабуров. – Просто я, как-то так уж вышло, по другой части, мундиры больше другого цвета – хоть наши запылены да порваны иногда…

– Каждый служит государю императору на том месте, где поставлен, – сказала Щучья Рожа.

– О том самом я и говорю, – развел руки поручик. – Чох якши эфенди.

Губы Щучьей Рожи покривились: