Князь Игорь. Витязи червлёных щитов - Владимир Малик

Я не был обделён, повторяю, счастьем с малых лет: целыми днями я просиживал в большой библиотеке, где хранились книги и рукописи моего весьма учёного деда Владимира. И не только читал, но и сам, когда подрос, начал писать — записывать разные интересные бывальщины из жизни Галицкого княжества, его князей и бояр, попов и смердов. Со временем я понял, что получается настоящая летопись и, переписав давние, ещё детские записи заново в толстую книгу, уже осознанно начал заносить в неё наиболее важные события галицкой жизни.

Но не долго длилось моё счастье.

В нашей семье было четверо детей: я — старший, на полтора года младше меня — сестра Анна[61], потом — Ефросиния, которую мы теперь с лёгкой руки Игоря зовём Ярославной, и самая младшая — Вышеслава. Её отдали замуж за князя великопольского и калишского Одона, и она с той поры — отрезанная ветвь нашего рода.

Анну, почти ровесницу мне, неизменную участницу моих детских игр и забав, я очень любил. Но отец рано разлучил нас. Ей ещё не исполнилось и восьми лет, как её отправили на воспитание и учение в Угорщину, обручив с наследником угорского престола. Эта разлука явилась для меня первым тяжёлым ударом судьбы: отъезд Анны опустошил моё сердце, и я ещё тогда ощутил, как больно терять близких людей. А теперь я почти всех их потерял, кроме Ярославны. Так можете себе представить, какой радостью для меня было возвращение любимой сестрёнки домой — угорский король вдруг передумал женить на ней своего сына. В то время ей исполнилось уже двенадцать лет и наша дружба продолжалась почти два счастливых года. Потом её выдали замуж за Мстислава Ростиславича в Белгород, а меня женили на Болеславе, дочке черниговского князя Святослава Всеволодовича, теперешнего великого князя киевского.

Вы, старшие, помните эту свадьбу в Чернигове. Мне исполнилось тогда пятнадцать лет, Болеславе чуть больше четырнадцати. Она — красивая девушка, и хотя этот брак был династический, как принято между князьями, королями и императорами, мы скоро понравились друг другу, а со временем полюбили. После свадьбы мы, молодые, долгое время гостили в Чернигове, и там я сблизился с тестем и тёщей — князем Святославом и княгиней Марией Васильковной. Они полюбили меня, как сына, и я отвечал им тем же чувством. В наших беседах мы всё больше и лучше узнавали друг друга, читали летописи, вместе со Славутой пели песни, ездили на соколиные охоты, а вечерами, когда за столом собиралась вся семья, князь и княгиня рассказывали про других князей — нынешних и давних, про военные походы и сечи. Нередко вспоминали Бояна, достославного и непревзойдённого певца, чьи песни и былины живут и поныне. Тогда же мать князя Святослава купила у наследников Бояна его землю за семьсот гривен.

Воспоминания о том чудесном времени и сейчас согревают моё сердце. Князь Святослав, испытанный воин и здравомыслящий муж, был несколько сдержан в своих чувствах, а Мария Васильковна, женским сердцем поняв нашу с Болеславой искреннюю любовь, стала для меня второй матерью. Она много рассказывала нам о своём детстве, проведённом в Полоцке, о прадеде, князе-ворожее Всеславе, о юном брате Изяславе, что опечалил на всю жизнь её сердце, когда погиб в бою с литвою. Объединяло нас и то, что в её жилах, как и в моих, течёт какая-то частица крови греческих императоров.

Рассказываю вам про это для того, чтобы вы поняли, почему и до сих пор, несмотря на раннюю смерть Болеславы, тесть и тёща относятся ко мне с приязнью, хотя тоже, как и другие князья, боятся прогневить моего отца Ярослава.

Ох, Болеслава, Болеслава! Как рано ты ушла от меня вместе с нашим маленьким сыночком! Как осиротила меня и навсегда унесла с собою радость из моего сердца!

Это страшное горе случилось в конце того же года, что так радостно начался для нас. После родов, подарив мне сыночка, Болеслава начала поправляться, расцветать, наливаться материнским счастьем, женской красою и силой. Я, молодой отец, был счастлив, не мог нарадоваться своим первенцем и красавицей-женой, ухаживал за ними, не отходя ни на шаг в те минуты, когда Болеслава купала малютку, кормила и, укладывая спать, напевала ему колыбельные песни.

Но тут Бог позавидовал нашему счастью. В Галиче начался мор, что у латинян зовётся тифусом. Одной из первых заболела Болеслава, а за нею и сынок. Они пылали оба, как в огне, страдали от боли в животе и вскоре навеки угасли.

Тот злосчастный год — 1166-й — принёс в нашу семью ещё одно несчастье — Ярославна об этом знает, пожалуй, лучше, чем я…

Наша мать, княгиня Ольга Юрьевна, дочь Юрия Долгорукого, вышла замуж за отца не по любви: их поженили отцы, видя в этом взаимную выгоду. Так было и доныне часто бывает в княжеских семьях. Но иногда такие династические браки становятся счастливыми — между молодыми разгорается пылкая любовь, продолжающаяся всю жизнь. Вот как у Святослава Всеволодовича и Марии Васильковны или у Игоря с Ярославной. У меня с Болеславой, пожалуй, так же было бы. Но случается и наоборот — на всю жизнь остаётся холодность, неприязнь, переходящая во вражду. Так произошло и с нашими родителями. Прожили они вместе полтора десятка лет, родили сына и трёх дочек, а любви так и не знали. Моя мать, женщина гордая и независимая, была очень несчастлива: плакала, тосковала, всю свою любовь отдавала нам, детям, ради нас покорялась мужу, терпела оскорбления, надеясь на лучшее, Но оно так и не настало. Отец, князь Ярослав, открыто обижал её, оскорблял, во гневе даже руку мог на неё поднять, а со временем влюбился в боярышню, дочь боярина Чагры Настасию, прижил с нею незаконного сына Олега. А когда привёл её на Гору, в княжий терем, ни матери, ни мне совсем житья не стало. Всё в семье клокотало, как в кипящем котле. Лишь предстоящая свадьба сестры Ефросинии с князем Игорем, что состоялась в начале 1170 года, сдерживала окончательный разрыв, хотя отец не раз угрожал отдать мать в монастырь, а меня — за то, что вставал на её защиту — выгнать из дома. Отгуляли свадьбу шумно — и в Галиче, и здесь у вас, на Северщине. Эти дни для меня были самыми светлыми. Я пожил тогда некоторое время спокойно у вас, а потом — у тестя и тёщи в Чернигове, они от меня не отреклись и всё ещё считали своим зятем. А когда вернулся в Галич, то снова попал в семейное пекло: там уже верховодила Настаська, всё прибрав к рукам. Матери не стало места в хоромах, и она перебралась к воеводе Костянтину Сирославичу, который из жалости дал ей приют у себя. Я тоже поселился с нею.

Такое немыслимое положение продолжалось ещё лето и зиму, а когда отец, воспылав гневом, объявил, что Ольга ему не мила и он пострижёт её в монахини, мать сбежала из Галича в ляхи, к Казимиру Справедливому, князю сандомирскому, женатому на родной сестре зятя матери — Мстислава Ростиславича Хороброго — Елене Ростиславне. Вместе с матерью, опасаясь отцова гнева, бежал и я. С нами ушли в Польшу наши доброжелатели — воевода Костянтин и многие близкие нам по духу воеводы. Там жили мы в городе Вислице восемь месяцев. Я направил послов к владимиро-волынскому князю Святославу Мстиславичу с просьбой, чтобы дал нам для прокорма город Нервен, поскольку горько жить в гостях. Святослав дал мне этот город. Но по дороге туда я получил весть от тайного моего друга, служителя у князя Святополка и от других галицких бояр, сочувственно относящихся к нам с матерью, чтобы мы возвращались в Галич, так как всё там изменилось. Восставшие галичане схватили князя Ярослава и заставили его целовать крест, что будет в согласии жить с законной женой — княгиней Ольгой, малолетнего Олега Настасьича сослали в далёкий город, а саму Настаську прилюдно сожгли в Галиче на костре как ведьму.

Мы возвратились домой. Отец действительно поцеловал крест — теперь перед матерью, что согласен жить с нею по закону, а меня даже допустил в свою библиотеку, по которой я давно тосковал.

Наступили короткие ясные дни. Я снова много читал, писал, охотился, ездил по всей галицкой земле — даже на море и на Дунай. Отец несколько раз говорил о том, чтобы я снова женился и даже стал подыскивать невесту. Но я твёрдо отказался от нового брака: потому что, как вы знаете, полюбил одну славную вдовицу-попадью, и она родила мне сына Василька. Но моё счастье вновь омрачилось ссорами между отцом и матерью, а затем между мною и отцом. Нелюбовь к матери он перенёс на меня: объявил, что после его смерти галицкий стол, по праву принадлежащий мне, перейдёт к Олегу Настасьичу. Каково было мне слышать это? Как пережить? Я просил отца выделить мне какую-нибудь волость для прокорма, ведь теперь у меня на руках была семья — жена и сын, и мы ждали ещё одного ребёнка. Отец всё завещал Олегу, а мне отказался выделить из своей необъятной земли хотя бы маленький клочок, где я мог бы стать хозяином. Что мне оставалось делать? Я решил действовать. Чтобы получить для себя и матери хоть какое-нибудь прибежище, я поехал в Луцк к князю Ярославу Изяславичу, и он, имея немалую воинскую силу, собрался было добыть мне волость. Но отец, заплатив полякам три тысячи гривен серебра, чтобы они напали на Волынь, заставил князя Ярослава отказаться от помощи мне. Изгнанные отцом, мы с матерью пытались найти приют у князя дорогобужского Ингвара Ярославича, но и он, опасаясь мести галицкого князя, не позволил нам поселиться у него. Тогда мы поехали, на этот раз одни, без верных друзей и охраны, в Торцк, на Рось, где жили черные клобуки, к брату матери Михалку Юрьевичу. Однако вы, братья, сами знаете, как горек хлеб князей-изгоев. «Ты хотя и брат мой, но хлеб ешь свой» — правдива древняя присказка. Смысл её я хорошо почувствовал на себе. К тому же я скучал по жене, которая вот-вот должна была родить, и по полуторагодовалому Васильку, он уже начал ходить. Единственной отрадой мне в Торцке оставалась дружба с черными клобуками, живущими по рекам Горохуватце и Роси, выезде с ними в степь на соколиную охоту. От них я научился немного половецкому языку, их обычаям.