Корона и эшафот - Цвейг Стефан

Вопрос о неприкосновенности был предметом бурных прений в последние заседания Учредительного собрания. Защитниками ее были те презренные существа, которые, оскверняя священное звание законодателей, променяли его на звание придворных лакеев, поставивших себе целью набить карманы за счет цивильного листа и разыграть роль мажордомов под охранительной сенью неприкосновенности. Тщетно возражали им, что король может быть неприкосновенным лишь в том случае, если он непогрешим и безупречен; их политическая ересь была догмой для народа, всегда склонного к поклонению королевской власти. Да и к тому же разве они не имели в своем распоряжении штыков и закона о военном положении? Они утверждали, что неприкосновенность — фикция, удачно придуманная для укрепления свободы. Итак, счастье народа должно было покоиться на фикции вместо незыблемых законов природы! Послушать их, эта фикция была необходимой гарантией, обеспечивающей независимость исполнительной власти; они не понимали, что такой взгляд неизбежно ведет к признанию неприкосновенности и за агентами судебной власти.

Личность короля, говорили они, неприкосновенна; следовательно, неприкосновенность должна распространяться и на все его поступки. Ответ был нетруден; законодатели также неприкосновенны, но это относится только к их мнениям. Равным образом неприкосновенны и посланники, но только при исполнении своих служебных обязанностей. Однако их личность тоже неделима. Стало быть, одно из двух: либо и их неприкосновенность должна распространяться на все, либо король, подобно другим народным уполномоченным, теряет свою неприкосновенность в сфере частной деятельности.

Эфоры не были ответственны за свою общественную деятельность, но этим и ограничивалась их неприкосновенность. Что касается английской конституции, то и здесь свидетельства публицистов, законы и обычаи — все опровергает утверждения наших противников. Неприкосновенность короля и ответственность министров — вещи соотносительные. Поэтому во всех случаях, когда, во избежание злоупотреблений властью, существует ответственность министров, имеется и неприкосновенность; когда же отсутствует первая, то исчезает и вторая. Итак, одно из двух: либо пусть королевская неприкосновенность ограничивается областью администрации, либо пусть министры несут ответственность даже за личные поступки короля, ибо закон всегда должен быть в силе, а повсюду, где есть преступление, должно быть и наказание.

Вероломство, измена, убийство — это действительно королевские деяния, если судить по фактам и свирепым привычкам класса людей, именуемого королями; но с точки зрения права эти преступления входят в категорию частных проступков. Если король захочет меня зарезать, то неужели, по-вашему, право сопротивления здесь уничтожается и меч закона прячется в ножны?

Когда приводилось это возражение и многие другие, весьма убедительные, то поборники абсолютной неприкосновенности были вынуждены допустить исключение; тогда только, противореча самим себе, они сознавались, что эта прерогатива относится лишь к административным преступлениям, но не к частным.

Абсолютная неприкосновенность — это нечто чудовищное; оно толкало бы короля на всевозможные злодеяния, обеспечивая ему безнаказанность. Объявить человека неприкосновенным и вместе с тем обязать его к исполнению всех законов, которые он свободно может нарушать, это насмешка не только над природой, но и над конституцией. В главе о королевской власти текст ее гласит, что во Франции нет власти выше закона. Допустить абсолютную неприкосновенность — значит объявить в законодательном порядке, что вероломство, зверство, жестокость ограждены неприкосновенностью; вот почему можно сказать, что, допуская эту фикцию, защитники ее возводили ужасающую безнравственность в элементарный принцип общественного блага.

Переходя ко второму положению, я утверждаю, что неприкосновенность, хотя бы и абсолютная, предполагает одно исключение: она исчезает перед национальной волей. В противном случае придется проглотить следующие нелепости: король — все, державная власть отчуждаема, нация, возвышая кого-нибудь над собой, делает его более могущественным, чем она сама; другими словами, придется признать, что следствие может быть несоразмерно с причиной.

Неприкосновенность короля, как институт политический, могла быть установлена только в видах общественного блага. Она нужна, говорят нам, для разрушения замыслов тех, кто захочет стремиться к высшей власти; неприкосновенность — могила честолюбия. Но ведь если эта прерогатива распространится на все поступки личности, именуемой королем, то она станет могилой нации, ибо превратится в одно из средств для освящения рабства и несчастий народов! А вы утверждаете, что для общего блага король должен иметь право безнаказанно совершать всевозможные преступления! Слыхано ли что-либо более возмутительное? И это говорится в конце XVIII века! Да наконец, хотя вы уверяете, что конституция придает понятию неприкосновенности такой нелепо широкий смысл, ваша же Декларация прав говорит, что всякое социальное различие основано на общей пользе; следовательно, вы впадаете в противоречие с собою; а если так, то я не колеблюсь в выборе между вашими безнравственными законами и вечными принципами разума!

Из всего сказанного ясно, во-первых, что неприкосновенность распространяется только на административную деятельность короля, но никак не на частную; во-вторых, что если даже придавать этой прерогативе абсолютное значение, то и тогда она исчезает в данном случае.

Изложив принципы, я перехожу к их приложению. Королевская власть всегда внушала мне отвращение; но Людовик XVI уже лишен ее. Я отбрасываю всякое враждебное чувство, чтобы судить его беспристрастно. Впрочем, он настолько заслужил презрение, что не остается места для ненависти. Я говорю, что Людовик XVI никогда не был конституционным королем, но не потому, как выразился один из предыдущих ораторов, что у нас не было конституции. Нет, конституция была, правда очень плохая, но все-таки была. Народ утвердил ее своим молчанием и даже гражданскими празднествами; ибо таково было заблуждение или невежество масс, что они видели особое счастье, монаршую милость в том, что король соблаговолил принять 30 миллионов годового содержания и огромные преимущества, связанные с положением первого должностного лица в государстве.

Когда Людовик XVI, покинув свой пост, бежал в Варенн, он оставил нам декларацию, в которой осуждал нашу форму правления и объявлял невозможным соблюдение конституции, что, впрочем, не помешало ему впоследствии признать ее. Эта декларация, представляющая собою настоящее отречение от трона, проливает свет на все его поведение. Вспомните, как он возвел в систему контрреволюционные интриги, как он всегда становился во главе заговоров. По точному смыслу конституции, нарушив присягу, он считается лишенным трона, а кто бесстыднее его играл присягой? Здесь, в этой зале, я говорил законодателям: «Он поклянется во всем и не исполнит ничего». Сбылось ли когда-нибудь предсказание лучше моего! Этот достойный потомок Людовика XI являлся без всякого приглашения в собрание и заявлял, что люди, распространяющие сомнения в его лояльности, самые опасные враги государства; а затем он возвращался в свой вертеп, чтобы там, в этом гнездилище преступлений, замышлять и обдумывать всевозможные измены вместе с Иезавелью и своим двором. Благодаря Людовику XVI и эмигрантам мир узнает лучше, чем когда-либо, что такое слово короля и честь дворянина! Кто скажет, что он препятствовал действиям неприятельской армии, если множество формальных актов подтверждает совершенно противоположное? Если, вопреки декретам Национального собрания, он содержал в Кобленце лейб-гвардию и субсидировал эмигрантов? Если, оставляя наши границы без укрепления, без защиты, он втайне подготовлял войну с иностранными державами и призывал против французской революции целую свору королей? Он подлежал уже низложению как клятвопреступник, как контрреволюционер, и с этой точки зрения не судить его — значило бы пойти против буквы и духа конституции, а за все свои действия после отречения он должен дать ответ перед законом. Он не может здесь прикрываться щитом неприкосновенности.