Корона и эшафот - Цвейг Стефан

Когда нация вынуждена прибегнуть к праву восстания, она возвращается к первобытному состоянию по отношению к тирану. Как мог бы он сослаться на общественный договор? Ведь он сам уничтожил его! Нация может, если пожелает, сохранить этот договор, поскольку он касается отношений граждан между собою; но по отношению к тирану он совершенно теряет силу после восстания и заменяется военным положением. Суды и судебные процедуры установлены лишь для членов гражданского общества. Грубо ошибается тот, кто хочет положить старую конституцию в основу нового порядка вещей: это было бы равносильно предположению, что она пережила самое себя. Какие же законы заменяют конституцию? Ее заменяют законы природы, законы, на которых покоится все общество и благо народа. Право наказать тирана и право лишить его трона — одно и то же. Первое проявляется в таких же формах, как и второе: процесс тирана — это восстание, суд над ним — низвержение его, кара его — та кара, которой требует народная свобода.

Народы судят не так, как судебные палаты; они не выносят приговоров, а мечут громы и молнии; они не осуждают королей, а повергают их в прах, и это правосудие не уступает судебному. Если народ восстает против угнетателей для своего спасения, то может ли он применить к ним такой род наказания, который представлял бы новую опасность для него самого? Мы введены в заблуждение примерами других стран, не имеющими ничего общего с нами. Если Кромвель судил Карла I через судебную комиссию, находившуюся под его руководством, если Елизавета приговорила к смерти Марию Стюарт через посредство судей, то это естественно: тираны, приносившие себе подобных в жертву не народу, а своему собственному властолюбию, стремились обмануть простаков призрачной внешностью; речь шла здесь не о принципах, не о свободе, а лишь об интригах и обмане. Но народ? — какому закону может он повиноваться, если не справедливости и разуму, находящим опору в его всемогуществе?

В какой республике необходимость наказать тирана была спорным вопросом? Был ли призван к суду Тарквиний? Что сказали бы в Риме, если бы кто-либо из римлян дерзнул объявить себя его защитником? А мы что делаем? Мы созываем со всех сторон адвокатов для защиты Людовика XVI; мы санкционируем как законный акт то, что у всякого свободного народа считалось бы величайшим преступлением. Мы сами совращаем граждан в разврат и низость; мы способны когда-нибудь присудить гражданские венки защитникам Людовика XVI, ибо, защищая его дело, они могут надеяться его выиграть: в противном случае вы показали бы миру лишь жалкую комедию правосудия. И мы смеем еще говорить о республике! Мы цепляемся за формальности, ибо не имеем убеждений; мы хвалимся своим тонким чутьем, ибо лишены энергии; мы выставляем напоказ ложную гуманность, ибо чувство истинной гуманности нам чуждо; мы чтим тень короля, ибо не умеем уважать прав народа; мы нежны к угнетателям, ибо мы бессердечны к угнетенным.

Процесс Людовика XVI! Но что такое этот процесс, если не апелляция восстания к какому-либо трибуналу? Когда король уничтожен народом, кто вправе воскрешать его, чтобы делать из него новый предлог для смут и мятежей? И может ли не привести к смутам такой образ действия? Давая оружие в руки поборникам Людовика XVI, вы возобновляете борьбу деспотизма против свободы; вы разрешаете изрыгать хулы против республики и народа, — ибо право защищать павшего деспота влечет за собой право говорить все, что относится к его делу; вы восстановляете все заговоры, вы воскрешаете роялизм и выводите его из летаргического сна. Вы даете возможность всякому свободно высказываться за или против. Что же, стало быть, законнее, что же естественнее, как не пропагандировать те взгляды, которые громко выскажут его защитники у вашего барьера или даже на этой трибуне? Хороша республика, которой повсюду создают врагов ее же основатели, чтобы поразить ее еще в колыбели! Посмотрите, какие быстрые успехи уже сделала эта система! В августе текущего года все роялисты еще скрывались; каждый, кто посмел бы выступить на защиту Людовика XVI, был бы наказан как изменник. Теперь же они бесстыдно подымают свою дерзкую голову; теперь самые обесславленные писаки аристократии снова без боязни берутся за свои ядовитые перья и находят последователей, даже превосходящих их наглостью. Теперь листки и брошюры, предвестники всевозможных посягательств, наводняют восемьдесят три департамента и вашу столицу вплоть до порога этого святилища свободы; теперь вооруженные люди, созванные и удерживаемые в этих стенах — и кем? — эти люди оглашают улицы вашей резиденции мятежными криками, требующими безнаказанности для Людовика XVI; теперь в недрах Парижа имеются шайки, поставившие себе целью вырвать его из рук карающей нации. Вам остается лишь открыть эту ограду атлетам, которые толпятся уже вокруг, добиваясь чести ломать копья во славу королевской власти. Более того: теперь Людовик служит яблоком раздора даже для народных представителей — они высказываются за или против него. Кто мог бы подозревать еще два месяца тому назад, что его неприкосновенность будет спорным вопросом? Но с тех пор как один из членов Национального Конвента, гражданин Петион, предложил серьезно обсудить этот пункт, прежде чем перейти к другим вопросам, с тех пор, говорю я, неприкосновенность, которую заговорщики Учредительного собрания набросили на первые измены Людовика, служит щитом для прикрытия его последних посягательств.

— О, преступление! О, позор! Трибуна Национального Конвента огласилась панегириком в честь Людовика XVI! Мы слышали хвалу добродетелям и благодеяниям тирана. Мы едва успели спасти от слишком поспешного и несправедливого решения честь и свободу лучших граждан. Мало того. Мы видели, как встречены были здесь постыдной радостью самые тяжкие обвинения против народных представителей, известных своей горячей любовью к свободе; мы видели, как они чуть не были растерзаны своими же коллегами тотчас после доноса. И только дело тирана настолько священно, что его обсуждение нельзя ограничивать никакими рамками! Да и что тут удивительного? Это двоякое явление обусловливается одной и той же причиной. Если послушать иных, то процесс будет длиться, по крайней мере, несколько месяцев; он будет тянуться до будущей весны, когда деспоты должны дать нам генеральное сражение. Какое широкое поле действия для заговорщиков! Какая пища для интриг аристократии! Итак, все приверженцы тирании могут еще надеяться на помощь своих союзников; иностранные армии будут придавать смелости судьям, а их золото — искушать верность суда, который решит участь тирана. Мне хочется верить, что республика не один пустой звук, которым нас забавляют; но разве не такие же средства употребляли бы те, кто стремится к восстановлению королевской власти? Праведное небо! Дикие орды деспотизма снова готовы растерзать нашу родину во имя Людовика XVI; Людовик продолжает бороться против нас из глубины своей темницы, а мы сомневаемся, виновен ли он, мы не решаемся поступить с ним как с врагом! Мы спрашиваем, на основании каких законов он может быть осужден, мы приводим в его защиту конституцию…

Но конституция запрещала вам все, что вы сделали с ним! Если он мог быть наказан только низложением, то вы не имели права принимать эту меру без суда над ним; вы не имели никакого права держать его в тюрьме; мало того, он имеет полное право требовать от вас своего освобождения и вознаграждения за потери. Конституция вас осуждает. Бросайтесь же к ногам Людовика, чтобы вымолить его прощение! Что касается меня, я не могу без краски стыда вдаваться в обсуждение этих конституционных тонкостей; я отсылаю их на школьные скамьи, в залу суда или, еще лучше, — в кабинеты Лондона, Берлина и Вены. Я не умею вести долгие прения там, где убежден, что много рассуждать — позорно. Почему то, что так легко разрешается здравым смыслом народа, превращается для его представителей в почти неразрешимую проблему? Вправе ли мы обладать волей, противной воле народа, и мудростью, отличной от его разума?

Я слышал, как все защитники неприкосновенности выражали смелую мысль, которую я и сам не колебался бы высказать: они утверждали, что тот, кто 10 августа умертвил бы Людовика XVI, совершил бы добродетельный акт. Но такое мнение может основываться лишь на преступлениях Людовика и правах народа. Неужели же трехмесячный срок мог изменить и те и другие? Если 10 августа его спасли от народной ярости, то, конечно, лишь для того, чтобы его наказание, торжественно постановленное Национальным Конвентом от имени нации, сильнее подействовало на врагов человечества. Возвращаться к вопросу о том, виновен ли он, подлежит ли он наказанию? — это значит изменять французскому народу.