Рапорт из Штутгофа - Мартин Нильсен

Пока продолжалась пытка, эсэсовцы расхаживали взад и вперёд, покуривая сигареты. Время от времени они забавы ради тушили сигареты о голые ноги своих жертв. Глядя на эту чудовищную расправу, я спрашивал себя: «Чем отличается эта пытка от распятия на кресте?»

Личный состав эсэсовской лагерной охраны непрерывно менялся. Фронту были нужны всё новые резервы. Эсэсовцам, которым всю войну удавалось отсиживаться при концлагерях, теперь становилось всё труднее избежать фронта. Долгое время в охране Штутгофа подвизались одни лишь латышские да украинские предатели и прочий сброд со всей Европы. Ни одного немца в лагерной охране не было.

Как раз в это время 150 русских офицеров, доставленных из другого лагеря, простояли навытяжку около пяти суток на крошечном пятачке, огороженном колючей проволокой. Они были все в ранах, в изорванных гимнастёрках, изголодавшиеся до последней степени; у одних не хватало руки, у других — ноги. И все эти пять дней и пять ночей они стояли неподвижно без пищи, без воды и без сна. А потом их всех без исключения отправили в газовую камеру.

В это же самое время на крутых; склонах гор, спускающихся к лагерю, немцы установили пулемёты и теперь могли держать весь Штутгоф под массированным перекрёстным огнём. Они уже не полагались на одни только сторожевые вышки, с которых в любой момент могли обстрелять каждый уголок в лагере. Эсэсовцы боялись узников Штутгофа.

Трудовой дисциплины уже никто не соблюдал. Заключённые переходили из одной рабочей команды в другую, когда им заблагорассудится, или вообще не ходили на работу, отсиживаясь в бараках. Эсэсовцы создали специальную лагерную полицию из самых отъявленных бандитов. Но от этой полиции тоже было мало толку.

Эсэсовцам удавалось сохранить контроль только над заключёнными, которые уже много лет работали в мастерских.

В одном конце новых больших цехов рабочие команды устанавливали дорогие станки и машины, а в другом конце этих же цехов другие рабочие команды демонтировали и готовили к эвакуации только что установленное оборудование. По лагерю упорно ходили слухи о предстоящей эвакуации гражданского населения из Штутгофа и окружающих городов; эти слухи поддерживались беженцами, которые днём и ночью непрерывным потоком прибывали из Восточной Пруссии, направляясь в своих огромных фургонах через город Штутгоф к Висле. В Штутгофе был организован специальный лагерь, в котором беженцы могли переночевать.

Заключённые, которые пока ещё работали вне лагеря, рассказали нам об одной трагикомической затее, которая называлась фольксштурмом. Они видели, как мальчишки из гитлерюгенда дрессировали и муштровали подагрических старцев точно так же, как эсэсовцы дрессировали заключённых Штутгофа.

Все ждали скорой эвакуации лагеря и боялись её.

«Мы все умрём по дороге, если только нас не перестреляют, когда мы выйдем из лагеря», — таково было общее мнение.

— А я думаю, что эти свиньи в один прекрасный день подмешают нам в еду какую-нибудь отраву и мы все подохнем, — сказал мне один польский судья, который работал в конторе оружейной команды. Между прочим, до войны этот судья приговорил к четырём годам каторжных работ за кражу со взломом старосту нашего лагеря. В июле 1944 года судья умер: у него были камни в жёлчном пузыре.

— Ну не обидно ли: прожить три года в штутгофском аду и умереть перед самым концом войны! — сказал один из его друзей.

Рамзес был вне себя от бешенства. Его деревянное лицо теперь стало почти каменным. Он ругался и дрался, стараясь заставить нас работать быстрее. Но никто больше не обращал на него внимания. Мы только ели. Русские заключённые совершенно открыто «организовывали» картофель где-то за границами лагеря, привозили его целыми возами к мастерским и продавали другим заключённым. Русским был нужен хлеб, так как картофель им не на чём было варить. Нам нужен был картофель, потому что у нас были печки. Мы с Вейле покупали сразу по 30–40 фунтов картофеля и прятали его в ящик, где обычно лежали тряпки для смазывания оружия. Теперь мы целыми днями варили картошку. В посылках Красного Креста у нас ещё осталось немного жира, и мы непрерывно ели, зная, что скоро нам понадобится вся наша сила и выносливость. А на Рамзеса с его винтовками мы старались обращать как можно меньше внимания.

Команды заключённых, работавшие в окрестных городах, начали возвращаться в Штутгоф. Они были полумёртвые от голода, грязные, оборванные, покрытые вшами. Многие из них по три-четыре месяца не имели возможности помыться или сменить рубашку. И если бы в Штутгофе до сих пор не было вшей, то теперь они заполонили бы весь лагерь. Свирепствовал сыпняк, и с каждым днём смертность в лагере всё возрастала. Смерть ежедневно косила людей не только в еврейских бараках, она была рядом с нами и среди нас. Блоковые начальники приходили в ярость, избивали и калечили заключённых, но всё было тщетно.

Авторитет блоковых начальников был подорван раз и навсегда.

Эсэсовцы всё чаще напивались пьяными и на поверках, естественно, никак не могли сосчитать заключённых. Каждая поверка длилась бесконечно долго, а перед самым рождеством до нас стал доноситься отдалённый гул русской артиллерии.

Рождество 1941 года — в Хорсэреде, рождество 1942 года — в тюрьме Вестре, в застенках гестапо, рождество 1943 года — в Штутгофе… Где же мы встретим рождество 1944 года?

Между тем Красная Армия уже заняла предмостные укрепления на Висле, к северу и югу от Варшавы.

Ежедневно от двухсот до двухсот пятидесяти человек попадали через газовую камору и газовый вагон в крематорий. Сотни погибали каждый день от голода, тифа, дизентерии и пыток. На костре за колючей проволокой через день сгорало от шестисот до восьмисот трупов. Возле крематория лежало около тысячи двухсот трупов, сложенных штабелями, как дрова, потому что пропускная способность печей явно отставала от потребностей Штутгофа. Дым из трубы крематория и от гигантского костра удушливым туманом окутывал этот голодный, замёрзший, запуганный и всё же не потерявший надежду лагерь. Красная Армия заняла предмостные укрепления на Висле.

И вот настал сочельник. Поздно вечером один молодой русский парень попросил слова. Он изложил нам своё кредо и призывал нас к борьбе за человеческое счастье. В ночь перед рождеством часовой застрелил нового старосту нашего блока, бывшего главаря одной из самых крупных в Германии шаек, занимавшихся похищением автомобилей. Он был убит в тот момент, когда пытался пробраться в лагерь еврейских женщин.

В первый день рождества мы совершили небольшую прогулку по лагерю. Мы видели, как из 1-го и 2-го блоков, которые превратились в тифозные бараки, вынесли 36 трупов. Месяц назад в этих двух блоках было 1600–1800 заключённых. Теперь там оставалось не более двухсот.

На второй день рождества в оружейной команде стали поговаривать о том, что около полудня всех поведут смотреть на казнь. И в самом деле, когда мы вернулись из мастерской, вдоль главной лагерной улицы уже были выстроены все 25 тысяч заключённых. Возле рождественской ёлки стояла виселица.

Из главных ворот вышли комендант Хоппе, гауптштурмфюрер Майер и прочие эсэсовцы. Они направились к виселице.

— Снять шапки — прозвучал знакомый хриплый голос лагерного старосты.

25 тысяч замасленных шапок гулко хлопнули по коленям. Потом я услышал голос Майера и даже разобрал отдельные слова:

— Попытка к бегству… воровство во время затемнения… к смерти… через повешение.

Это гауптштурмфюрер зачитал приговор.

Возле виселицы, на которой болтались две петли, началось движение. Прозвучало несколько русских слов, потом раздались чьи-то крики. И тут я услышал спокойный мальчишеский голос. А потом иод виселицей появились два русских юноши. Они стояли совсем рядом с рождественской ёлкой. Палач, староста лагеря, набросил на них петли, ударом ноги выбил ящик, верёвки натянулись— и всё было кончено.

Двое юношей раскачивались под виселицей. Двадцать минут мы стояли навытяжку с шапками в руках и смотрели на происходящее. Подобные картины нам часто приходилось видеть и раньше, но сегодня я не мог отвести глаз от этих раскачивающихся юношеских тел.

— За что повесили этих ребят? — спросил я Йозефа, когда мы вернулись в мастерскую.

— Эти два русских мальчика — братья; одному семнадцать лет. другому девятнадцать. Я хорошо знал их обоих. Младшему было только тринадцать, когда их пригнали на принудительные работы. Несколько дней назад им удалось улизнуть в Данциге из своей рабочей команды, а остальное ты знаешь сам: воровство во время затемнения… Им нужно было хотя бы достать себе другую одежду! — с отчаянием воскликнул Йозеф.

— А что было потом? — снова спросил я.

— Когда их подводили к виселице, они оказали сопротивление. А потом старший сказал несколько слов.