Исповедь черного человека - Анна и Сергей Литвиновы

Стиснув зубы, Провотворов лишь просмотрел корреспонденцию, адресованную супруге. Прочитать не смог, слишком больно было. И без того становилось ясно, что Санька, сволочь, состоял с гадиной Ольгой в долгих, близких и любовных отношениях.

«Целую нежную грудь твою, нежную шею и плечи», — вдруг выхватил глаз генерала из одной цидули, датированной тридцать пятым годом. «Моя жизнь освещается тобой, как солнцем», — говорилось в послании от сорок седьмого. Подумать только! Его, Ивана Провотворова, командовавшего в войну воздушной армией и отдававшего приказы идти на верную смерть или расстреливать без суда шпионов, диверсантов, мародеров и паникеров, его своя собственная родная жена морочила столько лет вместе с ближайшим другом!

Омерзительные письма Иван Петрович собственноручно сжег в эмалированном тазу, в котором Олечка, бывало, варила варенье. Даже до костра на даче не довез. И после этого генерал вычеркнул из своей жизни ушедшую в мир иной супругу. Он перестал бывать на ее могиле и даже не дал денег родственникам жены на починку памятника. Он уничтожил все фотографии бывшей возлюбленной, не пожалел и тех, на которых был рядом с нею. И на фото с сыном вырезал ее, как и не бывало. Потом отдал уборщице — с наказом никогда не надевать в его присутствии — ее платья и шубы. Ольга перестала для него существовать. Но самое обидное, что нельзя было выяснить отношения, посчитаться, поквитаться, набить морду Сане (или даже расстрелять его) и каким-нибудь действенным образом отомстить изменщице.

Конечно, он и сам не был святошей. И в войну, когда Оля проживала в эвакуации, а Иван Петрович был на фронте, случались у него и романчики, и даже имелась ППЖ (походно-полевая жена). Но то — война, и потом, он мужчина, офицер, генерал! А тут — женщина, хранительница очага, достопочтеннейшая мать семейства! Провотворов долго не мог прийти в себя от нанесенного ему удара. Если уж нельзя верить никому внутри своей семьи — кому тогда вообще можно верить!

Однако правильно говорят, что время понемногу залечивает все раны. Вот и его затянуло корочкой. А потом, уже через год, случилась вдруг эффектная, яркая официантка в Киеве, изрядное количество коньяка — и он оказался в ее постели. И ему заново, как впервой, открылась романтика ни к чему не обязывающих постельных приключений, полет бархатного шмеля над лугом, переполненным яркими, мохнатыми цветами.

Однако к Галине Бодровой, после второй в их жизни встречи, в «Метрополе», генерал отнесся иначе. Он видел, что девушка вот уж совсем не официантка или кастелянша с госдач, к низменным отношениям с которыми он постепенно начал привыкать. Она была умная, милая, чистая и с характером. И чувство, которое он к ней испытывал, было странным. В том смысле, что ничего подобного генерал раньше не переживал. Это были не страсть или похоть в прямом смысле слова. Не было того ослепляющего желания, которое он ощущал по отношению к простым и податливым молодым девкам на войне или сейчас. Однако чувство к Гале было совсем и не той любовью-доверием, любовью-пониманием, которую он (дурак!) испытывал во время жизни, будь она неладна, с женой. Галя вызывала у него что-то тонкое, слабое и невинное, вроде как нежность — словно она была его дочерью (которой у генерала никогда не было). Но, в то же время, вместе с желанием покровительствовать, оберегать, помогать, поучать генералу все же хотелось ею обладать. И это было странное сочетание — с одной стороны, чистое, но и греховное, как если бы он запретной страстью воспылал к своей собственной дочери.

Значит, тем более надо было ей в ее просьбе помочь. Он запросил все материалы по ЧП в аэроклубе. На счастье, тот находился в генеральском непосредственном подчинении, да еще и на три-четыре иерархические ступени ниже, так что для начальника аэроклуба Иван Петрович был чем-то вроде Зевса-громовержца, вдруг сошедшего с Олимпа. Теперь генералу следовало сделать то, о чем молила Галина: ловко притушить скандал, спустить дело на тормозах и возобновить прыжки. И, с другой стороны, требовалось, чтобы все благодатные перемены связывались бы в сознании этой девочки, Гали, только с его именем.

Генерал тщательно поразмыслил, и ему пришла в голову здоровая идея: действовать исключительно в открытую. Тем более что партия как раз призывает к большей открытости и дает бой келейности. Надо провести, решил он, со своим непосредственным участием, в аэроклубе собрание, на котором он сам, как дорогой гость и мудрый судия, будет присутствовать и разрешит все дело, словно разрубит гордиев узел: р-раз!

На следующей встрече, через неделю, о своих планах прийти на собрание он поведал Гале. В тот раз они не пошли ни в какой ресторан (девушка отказалась категорически), а отправились на смотровую площадку Ленинских гор. Оставили машину и гуляли вдвоем. Любовались величественной панорамой Москвы: всеми семью сталинскими высотками, и недавно построенной Большой ареной стадиона в Лужниках, и новыми домами на Комсомольском проспекте, а с другой стороны вздымался ввысь главный корпус университета. Но, вот удивительно, среди всех этих урбанистических красот ты не чувствовал себя маленьким и ничтожным (как, к примеру, в Нью-Йорке или Чикаго, а генерал ведь побывал и там, и там). Напротив, человек испытывал ощущение, что все эти социалистические строения — они вровень тебе и служат тебе. Может, оттого эта идеи возникала, что все социалистические небоскребы были раскинуты по Москве просторно, вольготно. Они не теснились, превращая улицы городов в подобие полутемных ущелий, как принято при капитализме. Этой мыслью Провотворов поделился с Галей, и она (чуткая девушка и умная!) поняла его и согласилась с ним.

Народу на Ленгорах было мало и мало машин, и еще не выросли деревья на разбитых здесь аллеях. Они гуляли, и генерал, неожиданно даже для себя, по-юношески взял девушку за руку. Ладонь ее была маленькая и вся умещалась в его лапе — но в то же время оказалась не по-девичьи сильной. Девушка не отстранила руку, и они так и гуляли, как подростки, рука в руке, и это ощущение неожиданно возвращало генерала в далекую и почти забытую юность, как он, тринадцатилетний парубок, впервые взял за руку девочку и гулял только с нею вдвоем за околицей.

И он попытался (как когда-то, сорок лет назад) поцеловать девушку, но она отстранилась, вывернулась и сказала: «Прошу вас, не надо, ведь я замужем», и только эти слова про «замужем» вдруг возвратили Ивана Петровича в реальность, в которой он был стареющий генерал, а она молодая, но уже, увы, замужняя выпускница вуза, без пяти минут учительница. Впрочем, сейчас генералу и не обязательны даже были поцелуи и все такое прочее. Его любви и нежности было достаточно для того, чтобы просто быть с Галиной рядом; идти и рассказывать ей что-то о войне, путешествиях и жизни и слушать ее ответный щебет. Но он знал, что рано или поздно им обоим придется сделать над собой усилие, чтобы его к ней отношение переменить с чисто-кристального на любовное. Да, да, наверно, это произойдет — скоро, но не сейчас.

Собрание в аэроклубе генерал приказал подготовить своим людям из московского совета. Зал оказался забит битком. Собрался весь коллектив аэроклуба, начиная от бравого однорукого отставника-полковника, начальника, и кончая всеми техничками. Присутствовали также руководители Московского совета, и он, генерал, как представитель Центрального совета ДОСААФ, получилось — главное лицо данного форума. Хотя он себя и не выпячивал, держался скромно, но тут выпячивай, не выпячивай, все равно кто ж его не заметит! В генеральской форме, со звездой Героя на груди! И в президиум посадили Ивана Петровича, и даже цветы поднесли.

Галина, конечно же, тоже была здесь: юная, сильная, красивая — сидела в первом ряду, волновалась, покусывала губу. Девочка была смышленая, она безо всякого специального предупреждения не афишировала их с Провотворовым знакомство. Разумеется, в качестве основных действующих лиц присутствовали пострадавший Игорь с гипсом на обеих ногах (его из больницы уже выписали, и он сам пожелал в собрании участвовать), а также его несчастный инструктор, которого он подвел, и другие парашютисты-свидетели. Генерал даже предварительно с прессой поработал: наличествовали на собрании и впоследствии обещали поднять тему (приглашение самого Провотворова дорогого стоило) корреспонденты «Комсомольской правды», «Вечерней Москвы» и ведомственного издания «Советский патриот» (последняя газета вообще планировала целую дискуссию открыть об ответственности в подведомственных учреждениях: аэроклубах, автошколах, кружках).

Собрание, как судил Провотворов, удалось. Надо отдать должное организаторам из Московского совета. Провели его быстро, четко и без рассусоливаний, отходов от темы. Сначала выступил, как арбитр, представитель московского совета, рассказал ситуацию для тех, кто был не в курсе. (Все трое спецкоров зачирикали в блокнотах карандашами.) Затем слово для покаяния предоставили виновнику. Игорь и впрямь каялся, кажется, искренне, и брал всю вину на себя. Он даже рассказал о том, что подделывал подписи, и говорил, что сама судьба теперь его жестоко наказала, и просил милости не для себя, но для инструктора, начальника и всего аэроклуба. Потом выступил инструктор, и он тоже терзался угрызениями совести — в основном по части бдительности и халатности. Затем поднялся начальник аэроклуба и опять-таки каялся — уже в недочетах в воспитательной работе (но при этом упомянул, конечно, о имеющихся достижениях). Затем выступили, все на ту же тему, рядовой парашютист и представитель Московского совета. А в конце открытое партийно-комсомольское собрание аэроклуба постановило: в отношении главного провинившегося, Игоря, — ходатайствовать по месту учебы вынести ему выговор по комсомольской линии. Инструктору Василию просить о комсомольском «строгаче», но без занесения, а начальнику клуба — о таком же «строгаче», но партийном. Кроме того, приняли, разумеется, постановление об усилении ответственности в подготовке спортсменов, занятых техническими видами спорта. (Корры строчили как заведенные, только барышня из «комсомолки» подумала, что копию постановления она и без того у начальника клуба раздобудет, и потому строила глазки эффектным парашютистам.) Голосовали списком. Приняли резолюцию единогласно и расходились с собрания с чувством полезности и светлоты только что происшедшего. Будто бы случилось (мы не утрируем!) что-то вроде катарсиса: совокупное и благодетельное покаяние и отпущение грехов.