Исповедь черного человека - Анна и Сергей Литвиновы

— В комнате не прибрано, запущено, сам он весь какой-то неухоженный, — брезгливо стала перечислять маман.

— Вот бы ты за него и вышла, и прибрала, — усмехнулся сын. Ему стало обидно: подумаешь, не прибрано! И он из-за такой-то мелочи отца лишился?

— Но главное, конечно, — продолжила Антонина Дмитриевна, — что я ему сказала о своем положении и о том, что скоро у меня ребеночек (то есть ты) появится, а он мне — ни слова в ответ! Ну, ладно, я перевела разговор на другую тему. Потом еще раз вернулась к интересующему меня. А он — опять молчок. Стала про свой институт рассказывать. Потом в третий раз ему говорю: так и так, ты будешь папой. И снова — никакой реакции. Ну, тут уж все ясно стало… Он, твой папашка, был просто трус и не захотел с женщиной с ребенком связываться.

— Что уж ты сразу так его припечатала — трус? — возмутился Владик. — Мало ли: может, человек просто растерялся? Не знал, как реагировать? Нуждался в том, чтобы переварить услышанное? А ты ему даже шанса не дала!

— Как — не дала? Да, согласна — я уехала, сразу же после того памятного разговора отправилась на вокзал. Но шансов у него имелось сколько угодно. Он адрес мой московский — знал. Мог бы переварить, как ты говоришь, услышанное и приехать. Тысячу раз мог бы. Или хотя бы — написать мне. Мы с мамой, а потом и тобой, маленьким, все время в Москве по тому же адресу жили, аж до тридцать восьмого года.

— Мало ли что с ним могло случиться! — воскликнул Владик. — Его могли посадить, к примеру, в Ленинграде самые посадки в тридцатые были. А он тогда уже, когда ты приехала к нему, чувствовал шаткость своего положения.

— Да, может быть. Могли посадить. Могли убить на фронте. Мог в блокаду погибнуть. Но это все было бы уже потом. А тогда от него требовался всего один-единственный, но настоящий мужской поступок: сделать мне предложение. И признать своего сына. И — все. У меня был бы муж, а у тебя — отец. Но он этот выбор — признать меня и тебя — не сделал. Я его принуждать не могла.

Владик и сам понимал, что, конечно, то, что он говорил матери, не что иное, как жалкий лепет оправдания. Оправдания по отношению к полумифической фигуре его отца.

— Расскажи хоть, как его звали! — вскричал Владик. — И каким он был!

— Не стану. Одно могу сказать: ты на него совсем не похож. Разве что есть что-то отдаленное в разрезе глаз. А по большому счету, не похож ни капли. Ты смелый, сильный, умный и спортивный.

— А он?

— А он — разве что умный, должна отдать ему должное. А во всем остальном в подметки тебе не годится.

— Поклянись, что это не кто-то из моих знакомых.

— Знакомых? — расхохоталась мама. А потом сообразила: — Да, клянусь. Он не твой знакомый. Во всяком случае, НЕ Королев.

— И ты так ничего о моем отце не знаешь?

— Нет. Не видела, не слышала. Представления не имею.

Вилен

К Жанне настоящее паломничество началось. Не успел отбыть на южный полигон Радий — в общежитие явился Вилен. Тоже вооруженный до зубов мужскими атрибутами и уловками. Принес массандровского портвейна и армянского коньяка, икру и тортик.

— Намекаешь, что мы с тобой тут будем распивать? — усмехнулась Жанна.

— Почему намекаю? Прямо говорю — давай посидим, выпьем, побалакаем.

— Побалакаем? О чем?

— О нас с тобой.

— А разве есть какое-то «мы с тобой»? По-моему, в наличии имеетесь лишь вы с Лерой. И совершенно отдельно — я.

— Почему же «отдельно»? Ты — со мной.

— Ты слишком много на себя берешь, Кудимов!

— Я всегда справляюсь со своей ношей, Жанна, дорогая.

— Недолго тебе осталось напрягаться. Ты ведь, как я понимаю, останешься здесь, в Москве, с Лерой. Я уезжаю по распределению. В Кудымкар или Кременчуг, не помню точно.

— Вот об этом я как раз хотел с тобой поговорить.

— Ну, говори.

— Давай посидим спокойно и все обсудим. Поставь, пожалуйста, чай. Смерть как пить хочется.

С показной досадой Жанна схватила чайник и удалилась по коридору в сторону кухни.

Первый этап Вилен выиграл, усадил себя и Жанну за стол. Теперь предстояло выиграть второй — уложить ее с собой в постель.

Ну, тут на его стороне оказалось много союзников. И среди них алкоголь, вкусная еда, комплименты, обещания, лесть и посулы.

Радий

Жара в Тюратаме началась уже в мае, и с каждым новым днем градус ее только нарастал.

Радий получил форму, обмыл свои лейтенантские звездочки и вышел на службу. Впрочем, вышел (на службу) — глагол неудачный. Очень он аморфный и вялый. Радий заступал ни много ни мало на боевое дежурство и был в войсковой части начальником расчета. Первые три дежурства ему помогал старлей Веня (третий год службы в пустыне). Потом Рыжову следовало научиться справляться самому. И он научился. И — справлялся.

Радия назначили начальником расчета автономных испытаний автомата угловой стабилизации. Грубо говоря, его заботой было, чтобы изделие шло ровно. Чтобы ракета летела по заданной траектории и попадала точно в цель. Не уходила бы, как говорили ракетчики, по тангажу, крену и рысканью. То есть не отклонялась ни в одной из трех возможных плоскостей: ни вправо, ни влево и не вращалась. Для того в каждой ракете существовал блок из трех гироскопов, и Радий отвечал за то, чтобы все они работали в течение всего полета точно и без сбоев.

В расчете у него было трое подчиненных: лейтенант, сержант и рядовой. Солдаты его любили, насколько вообще возможна у солдата любовь к командиру. Он их не шпынял и мелочно не тиранил. Наоборот, где можно давать послабления — давал. И был человеком юморным и легким.

Много времени проводили в МИКе — монтажно-испытательном корпусе, где огромная ракета лежала, словно лодка, на боку, а люди, облепившие ее, будто муравьи, проверяли ее узлы. Каждый расчет тестировал свою систему. Начальники, командиры и главные конструкторы увязывали воедино работу всех.

А во время пусков расчет сидел в жутком, жарком железном вагончике под названием «кунг», напичканном аппаратурой. Аппаратура была на лампах и тоже добавляла дополнительный градус к тюратамской жаре. Хотя, казалось, куда уж больше!

А кроме боевых дежурств (и подготовки к ним, и поддержания аппаратуры в боеготовности), требовалось, к примеру, проводить политзанятия с личным составом. И выпускать боевые листки. Или оформлять стенды с наглядной агитацией. А это означало (если называть вещи своими именами), что требовалось сначала где-то украсть стенд и краски, потом найти среди солдатиков тех, кто умеет рисовать и писать, потом заставить их (или простимулировать), чтобы они работали.

Проживал Радий по-прежнему в общежитии, в убогой комнате, в компании с четырьмя другими молодыми офицерами. Квартиру неженатому никто даже не обещал. Столовая работала три часа в день: час на завтрак, по часу на обед и ужин. Кормили отвратительно. С водой были проблемы, ее привозили настолько вонючую, что в Москве или у себя на родине Радий в ней даже купаться не стал бы, не то что пить. А тут — ждали приезда цистерны, караулили. Высматривали в бинокли.

Одна радость была: они запускали ракеты. Каждая ракета была настолько огромна, что одного только топлива в нее заливали двести сорок тысяч литров, и когда она взлетала, дрожала земля и полыхал горизонт. И за все лето только один пуск оказался неудачным, а остальные изделия исправно уносили на Камчатку боевую часть, и все говорили, что скоро «семерку» — ту самую ракету, которую сделал Королев, — примут на вооружение.

Мысль о том, что ты здесь, в пустыне, находишься на переднем крае и защищаешь Родину от возможной агрессии со стороны милитаристов-фашистов, оголтелых империалистов, не просто вколачивалась в Радия и других офицеров и солдат политработниками и командирами. Она была естественной, как дыхание, и помогала Радию служить и жить. Стойко переносить, как требовалось по уставу, все тяготы и лишения военной службы. Или, как с юмором говаривал Радий: «А я их (тяготы и лишения) взял и перенес».

В качестве досуга предлагалось кино и танцы по субботам. Мужского контингента был явный перебор. Женский пол представляли лишь сотрудницы пищеблока, редкие прикомандированные гражданские специалистки и самые смелые среди жен офицеров. Впрочем, жены комсостава если и приходили, то только вместе со своими супругами. Выбрать было некого. Конкурировать ни с кем за женщину Радий не хотел. Оставалось давить в мужской компании спирт, что он и делал — то с коллегами по комнате, то с Флоринским.

Жанне он написал два раза. Одно письмо, переполненное желанием и любовью, — сразу, как только приехал в Тюратам. В ответ получил строгое благодарственное послание. «Но, — как он с досадой сам сказал Флоринскому, с которым они частенько сходились поболтать, позубоскалить, махнуть спиртяшки, — лучше бы она ничего мне не ответила. Или попросту бы на фуй послала». Письмо от бывшей возлюбленной он с досады сжег в мусорке.