Русско-еврейский Берлин (1920—1941) - Олег Будницкий

Хотите подробностей? – задавал он риторический вопрос Гольденвейзеру. – Вот: работы так же нет (как у Вас, и как год назад), если не считать случайных (одно слово нрзб.) дел, без работы и без будущего, не покрывающих и половины бюджета. Маклаков с каждым месяцем все отдаленней и суше, не устает разъяснять, время от времени, что денег у него нет и никогда не будет506. А волонтером я к нему также по-прежнему хожу и радуюсь скромному успеху: чувствовать себя и в Париже одним из первейших специалистов по беженскому праву. Сбережения растягиваются как резина, – но и резине бывает конец, и вскоре после рождества я выкидываю сигнал SOS и иду ко дну507.

В письмах Гольденвейзера можно найти сведения, хотя и самые общие, о том, чем он жил. «Ко мне по старой памяти, – сообщал он А.Ю. Эфросу летом 1939 года, – обращаются по разным делам, как письменно из Европы, так и лично приезжающие сюда. У меня с давних времен хорошие связи со здешними адвокатами. К сожалению, здесь нет такой компактной русской беженской колонии, какая была в Берлине, поэтому трудно приобрести постоянную клиентуру»508.

Я лично еще ничего не добился, – сообщал Гольденвейзер коллеге-адвокату в Варшаву, – но вполне искренне приписываю свои неудачи исключительно моим личным дефектам и комплексам.

Адвокатская работа, о возможности которой Вы пишете, вероятно, возможна, хотя нужно считаться с тремя отрицательными моментами: 1) деловые связи с Европой здесь гораздо слабее, чем обычно предполагают, особенно в последние годы, 2) крупные фирмы имеющие дела с Европой, обычно имеют в европейских центрах отделения, 3) самостоятельное занятие адвокатской практикой, хотя бы в форме дачи советов и т.п., без зачисления в сословие, воспрещено, так что приходится работать полулегально и непременно в связи с американскими адвокатами. Однако, повторяю: при неограниченном и растущем спросе решительно на все, в Америке можно найти применение для всяких знаний и талантов, нужно только уметь бороться и добиваться509.

Начавшаяся 1 сентября 1939 года война отразилась на материальном положении не только тех, кто находился в воюющих странах. Она ударила и по благополучным – тем, кто успел перебраться за океан. «Затруднения почтовой связи с Европой катастрофически отражаются на адвокатской практике. Писать корреспонденции перестал: в переведенных на сокращенный размер “Последних новостях” нет места, с “Сегодня” произошла какая-то подневольная метаморфоза510, а русские журналы, по-видимому, приостановились до лучших времен»511.

Л.М. Зайцев с присущим ему юмором писал Гольденвейзеру из Брюсселя в марте 1940 года: «От коллег получаю письма из Буэнос-Айреса и Сант-Яго, Парижа и Лондона, Риги и Ковно. Все предлагают ответить на трудный вопрос частного международного права: куда девался клиент, как таковой? Не можете ли Вы посодействовать разрешению этой столь актуальной проблемы?»512

Гольденвейзер и сам недоумевал:

В связи с устремлением в Америку всех людей из всех стран и всех принадлежащих им капиталов, казалось бы, для нашего брата могло бы открыться здесь поприще. Но пока я этого не замечаю. Если есть дела, то либо старые претензии к американским капиталам русских обществ, либо хлопоты по «размораживанию» разных замороженных счетов. Больше всего просьб об аффидевитах и всяких, более или менее безнадежных, запросов о квотах и визах513.

Переписка юристов не исчерпывалась обсуждением профессиональных проблем, сводившихся в основном к отсутствию клиентов и, следовательно, работы и заработков. Очень любопытны рассуждения Гершуна о вышедшей в Париже в 1938 году книге воспоминаний знаменитого адвоката Оскара Грузенберга «Вчера».

Милюков – страха ради иудейска – напечатал о ней восторженную рецензию, – писал Гершун все тому же Гольденвейзеру, состоявшему с Грузенбергом в переписке. – Я прочел эту книгу. Лучше бы она не вышла. Очерки, посвященные воспоминаниям о делах, очень интересны, но они пропадают в автобиографии и в воспоминаниях о «великих людях», его друзьях – Короленко, Горьком, Кони. Язык – вымученный, любовь к «истинно-русским» оборотам речи и поговоркам (Кременецкий – Алданова514), – и повсюду Оскар, Оскар и Оскар, – некуда от него спрятаться.

Как вам нравится в первых строках – определение русского языка:

«я полюбил этот удивительный язык: в ласке шелковисто-нежный, завораживающий; в книге – простой, просвечивающий до невозможности скрыть малейшую фальшь; в испытаниях борьбы – подмороженный, страстно-сдержанный»515.

И в таком стиле почти вся книга. Только там, где он рассказывает о делах, защитах, муках за подзащитных, – там язык натуральнее.

Ни один настоящий русский человек не писал, и не будет писать таким русским языком.

Книга успеха не имеет. Трахтерев516, которого я на днях встретил, рассказывал мне, что написал для «Возрождения» резкую рецензию про «Вчера», а про одного русского мне рассказывали, что он сказал, что, прочитав книгу Грузенберга, стал антисемитом. А Грузенберг собирается выпустить второй том517.

Грузенберг своей самовлюбленностью и самоуверенностью раздражал многих. Но все же – это была история и слава русской адвокатуры. И Гершун не выдержал – написал о сильно не понравившейся ему книге положительную рецензию. Точнее, чтобы не кривить душой, написал статью по поводу книги:

Я написал статью «Грузенберг, как уголовный защитник (по поводу книги его воспоминаний “Вчера”)» и послал ее П.Н. Милюкову. Написал, платя этим свой долг Грузенбергу, который настойчиво потребовал от меня статью о себе еще по поводу его 70-летия. Я не написал: убоялся. А теперь решился518.

Но, конечно, на первом плане в переписке – политика, напрямую влиявшая на судьбы беженцев:

В каждом письме хочется писать о политике, так как эти вопросы неизменно стоят на первом плане – но что можно сказать в рамках письма, кроме поверхностных общих фраз? Помнится, я в моих прошлых письмах к Вам пытался выдерживать объективную точку зрения на происходящее в Германии и, как Вы правильно указывали, впадал в чрезмерный оптимизм. Все сложилось хуже, чем можно было себе представить в 1937 году, когда я покинул Берлин. Ни для какого оптимизма теперь не осталось места. Одно лишь я продолжаю отстаивать: не следует заражаться от Гитлера, и считать нужным платить ему его же монетой. Некоторые статьи в «Посл[едних] Нов[остях]» в этом отношении продолжают меня коробить (напр., когда А. Кулишер выступает паладином славянства в его вековой борьбе с германизмом или защитником права белой расы отравлять китайцев опиумом)519.

Однако Гершун совершенно не разделял скепсиса Гольденвейзера в отношении информации «Последних новостей» о происходящем в Берлине. Из рассказов приезжающих «оттуда» и из того, что сообщал Е.А. Фальковский, Гершун заключил, что «действительность куда более мерзка, чем Вы думаете, и чем изображают “П[оследние] Н[овости]”»520.

Как ни удивительно, но все эти годы, вплоть да лета 1939-го, Союз русской присяжной адвокатуры продолжал функционировать в Берлине. По-видимому, никакой общественной деятельности он уже не вел (да и вряд ли мог вести в условиях нацистской диктатуры, стремительного сокращения численности «личного состава» и средств).

«В нашем “бывшем родном” Берлине уже совсем никого из знакомых и друзей не осталось, да и союз окончательно ликвидирован. Бедный Беме521 умер, Зайцев уехал, один Владимир Абрамович522 еще держится в своем посольском бесте…» – информировал Гольденвейзер Гершуна 10 июля 1939 года523.

О том, как и когда был ликвидирован Союз русской присяжной адвокатуры, мы узнаем из письма Е.А. Фальковского:

Берлинская русская адвокатура официально скончалась в начале лета: собрали они «общее собрание» из 9 (sic!) членов, закрыли Союз, раздали фонд Гершуна – главным образом Рудинскому524 – а вскоре и из сих девяти иные появились здесь: Зайцев, Переплетник525, В.А. Гольденберг. – Здешняя адвокатская жизнь не богаче. Тесленко как всегда уехал бессрочно на юг, и в этом году эта бессрочность тянется, конечно, дольше обычного. Собраний нет, о традиционном бале (плохо удавшемся уже в прошлом сезоне) конечно и не помышляют. Б[орис] Львов[ич] [Гершун] мил и корректен, но вижу я его нечасто: он или «по вечерам не выходит», или «воскресенье отдыхает» – вообще, перемена его возраста за эти 6 лет сказывается на его habitus’e526 заметно. Элькин, как Вы знаете, внезапно, но очень вовремя отбыл в тихий Дублин… тоже бессрочно? Зайцев – в Брюссель, Фрумкин – на высоких постах в ОРТ-ОЗЕ, а потому, в данный момент, находится в Виши, центре внутренней еврейско-русской эмиграции последних месяцев. Впрочем, там же и Милюков, бодрые и загадочные статьи которого Вы, наверное, читаете с интересом, но без удовольствия527.