Сталин. Охота на «Медведя» - Николай Лузан

Для москвичей и всего советского народа наступил момент истины – решалась не только судьба столицы, но и будущее советского государства. Оно зависело от мужества, упорства красноармейцев, а также воли и выбора Сталина. Несмотря на реальную опасность захвата Москвы, он ее не покинул, остался в Кремле и продолжал руководить обороной.

С 16 октября, по решению ЦК ВКП(б) и Верховного Главнокомандующего – Сталина, началась эвакуация государственных учреждений в Куйбышев (Самару), там готовилось место для будущей ставки. В тот же день специальные команды из Особой группы НКВД СССР под командованием майора государственной безопасности Павла Судоплатова приступили к минированию всех двенадцати городских мостов, железнодорожных узлов и других важных объектов города. Спустя сутки остановился метрополитен, и начались работы по подготовке к его уничтожению.

По Москве поползли зловещие слухи: Сталин покинул Москву, немцы ведут бои на окраинах Истры и Нарофоминска. Они порождали панические настроения, и новые потоки беженцев устремились на восток. На вокзалах и дорогах царил хаос, чтобы остановить его, 20 октября в столице было введено осадное положение.

С наступлением темноты Москва превращалась в город-призрак. В кромешную темноту погружались дома, улицы и площади. Звенящую от напряжения тишину нарушал лишь дробный стук каблуков и перекличка ночных патрулей. Время от времени то в одном, то в другом месте возникали короткие и ожесточенные перестрелки. Подвижные отряды НКВД и военной комендатуры уничтожали мародеров, вступали в схватки с гитлеровскими диверсантами.

В ночь на 21 октября надрывный вой воздушных сирен оповестил о начале очередного налета фашистской авиации. Сквозь него прорывался и набирал силу монотонный гул тяжелых бомбардировщиков. Волна за волной эскадрильи «юнкерсов» накатывали на Москву, лучи 620 зенитных прожекторов впивались в небо и выискивали цели. Там, в вышине, над аэростатами, скользили хищными тенями самолеты, а вокруг них разноцветными гирляндами распускались разрывы снарядов. Непрерывный лай зениток перекрывали мощные взрывы. Земля гудела и тяжело вздыхала под ударами полутонных авиационных бомб. Они ложились все ближе к Кремлю, несколько разорвались рядом с Большим театром и в сквере перед университетом на Моховой, а одна бомба угодила в здание ЦК на Старой площади.

Погруженная во мрак громада здания на Лубянской площади мелкой дрожью отзывалась на каждый новый взрыв. Нарком НКВД Лаврентий Берия не решался спуститься в бомбоубежище. Сталин не покидал своего кремлевского кабинета, так как положение на можайском направлении складывалось критическое. Не помогли введенные в бой две дивизии народного ополчения – гитлеровцы за сутки перемололи их в своих танковых жерновах. Механизированные клинья вермахта с невиданным упорством продолжали атаковать и разрывали на части зыбкую оборону советских войск.

Ухнул очередной взрыв. Берия вздрогнул и подумал: «Совсем рядом!»

Жалобно задребезжали оконные стекла, печальным звоном отозвалась массивная бронзовая люстра, тусклые пятна светильников подмигнули и, отразившись призрачным бликами на темных дубовых панелях, погасли. Кабинет погрузился в кромешную тьму. Прошла минута-другая, здание снова тряхнуло, пол ушел из-под ног и руки наркома судорожно ухватились за стол. Липкий страх когтистыми лапами впился в сердце, холодный пот проступил на спине, а голова вжалась в плечи. Стены кабинета вновь угрожающе затрещали, а затем наступила оглушительная тишина.

Берия отпустил крышку стола, и предательская слабость разлилась по телу. Страх ушел вглубь, и оттуда к груди подкатила удушающая волна злобы и ненависти к нему – Сталину. Дрожащие пальцы рванули верхние пуговицы на кителе, и он судорожно вдохнул.

«Почему я должен торчать здесь?! Почему должен умереть?! Я, полный сил и энергии, перед которым заискивали и пресмыкались эти гороховые шуты – «маршалы революции» – Ворошилов и Буденный, пропахшие нафталином истории – «цвет партии» – Молотов и Калинин! Я, в ногах которого ползали на коленях и рыдали увешанные орденами флагманы и генералы, должен так глупо и бесцельно умереть. Ради чего? – задавался вопросами Берия. – Чтобы в очередной раз доказать ему – Сталину – свою преданность?»

Приступ бешеного гнева охватил Берию. Кулаки яростно замолотили по крышке стола и письменному прибору, но руки не ощущали боли. Услужливая память воскрешала картины прошлых унижений и мучительного страха перед ним – Сталиным…

«Где? С чего и с кого это началось? На Холодной речке? С Нестора Лакобы? Проклятый абхазец! А может, дело не в Лакобе, а в Абхазии? Она приносила Сталину удачу».

В далеком 1906 году, 20 сентября, мало кому известный Коба с группой боевиков совершил налет на пароход «Цесаревич Георгий» близ Сухума и взял золотом 16 тысяч рублей. Полиция и жандармерия сбились с ног в поисках налетчиков и денег, но они канули, как в воду. Абхазские крестьяне спрятали их в горах и не поддались на щедрые посулы властей.

Затем был январь 1924 года. Вождь – Ленин – еще был жив, а его ближайшие соратники уже сошлись в непримиримой схватке за власть. Главный претендент на нее, председатель Реввоенсовета СССР, наркомвоенмор Лев Троцкий незадолго до этого внезапно заболел странной болезнью. К вечеру его охватывал сильный жар, а по утрам мучила слабость, лучшие врачи и лучшие лекарства не могли побороть загадочный недуг. 14 января, несмотря на сложное положение в партии, Сталин смог продавить через политбюро решение «О направлении т. Троцкого для лечения на юг».

16 января Троцкий вместе с женой выехал из Москвы в Сухум. Вслед за ним на имя председателя Совнаркома Абхазии Нестора Лакобы ближайшие соратники Сталина Дзержинский – из Москвы, а Орджоникидзе – из Тифлиса отправили строго конфиденциальные письма.

Орджоникидзе настойчиво рекомендовал:

«Дорогой Нестор!

Тебе на лечение едет тов. Троцкий. Ты, конечно, великолепно понимаешь, какая ответственность возлагается на Тебя и всех нас за его пребывание у Тебя. Надо его так обставить, чтобы абсолютно была исключена какая-нибудь пакость. Мы все уверены, что Ты сделаешь все, что необходимо.

Так дела здесь идут замечательно хорошо… Целую Тебя, твой Серго».

Орджоникидзе, видимо, знал, что писать. Через три дня скончался Ленин – святая икона для большевиков, но не для кучки его соратников.

Неожиданное известие о смерти Ленина потрясло Троцкого. Болезнь его не остановила, он твердо решил возвратиться в Москву и присутствовать на похоронах. Но Сталин не был бы Сталиным, если бы не приберег очередной коварный ход, чтобы не допустить в Москву самого опасного конкурента в борьбе за власть над партией и страной. Срочной шифрограммой он оповестил Троцкого:

«Передать тов. Троцкому. 21 января в 6 час. 50 мин (18:50) скоропостижно скончался тов. Ленин. Смерть наступила от паралича дыхательного центра. Похороны в субботу 26 января. Сталин».

Тот в ответной телеграмме сообщил:

«Считаю нужным вернуться в Москву».

Через час пришел ответ:

«Похороны состоятся в субботу, не успеете прибыть вовремя. Политбюро считает, что Вам, по состоянию здоровья, необходимо быть в Сухуми. Сталин».

К субботе Троцкий не успевал на похороны, и Сталин, убедившись, что соперник остался на месте, перенес их на воскресенье. Одураченный Лев пробыл в солнечной Абхазии до середины апреля и, покоренный ею и гостеприимством Нестора, при расставании тепло благодарил и предложил: «Абхазию следовало бы переименовать в Лакобистан».

В Москве тем временем Сталин спешил закрепить свой успех. Отсутствие Троцкого на похоронах Ленина произвело тягостное впечатление на его сторонников, они проигрывали одну схватку за другой, и власть над партией, а затем и страной, ускользнула из его рук. Потом он, изгнанный из страны, с горечью признавал:

«Заговорщики обманули меня. Они правильно все рассчитали, что мне и в голову не придет проверять их, что похороны Ленина состоятся не в субботу 26 января, как телеграфировал мне в Сухум Сталин, а 27 января. Я не успевал приехать в Москву в субботу и решил остаться. Они выиграли темп».

Вероятно, эта важная услуга, оказанная Лакобой Сталину, и вывела его в число любимцев. Проходили годы, их отношения становились все теплее, а однажды брошенная на даче под Новым Афоном с непривычной для Сталина теплотой шутливая фраза: «Я – Коба, а ты – Лакоба», – раз и навсегда выделила Нестора из числа соратников Вождя. И это была не просто симпатия к земляку. Орджоникидзе за все годы так и не стал его другом. Взаимоотношения Сталина с Лакобой напоминали, скорее, отношение старшего брата к младшему, беспокойному, но любимому.