В поисках утраченного героя - Алекс Тарн

Русские братья встретили его приветливо. Социалистические лозунги были тогда в моде, особенно в армии. А уж в семнадцатом году Антон Вебер и вовсе стал своим в доску, германским братишкой. В Бердянске он даже выступал на митингах, и толпа восторженно рукоплескала этому живому свидетельству всемирного единения трудящихся. В преимущественно немецких речах товарища Вебера можно было, хотя и с трудом, различить небольшое, но постоянно растущее количество русских слов. Впрочем, языковой барьер никому не мешал: всем известно, что в социалистической речи главное не смысл, а интонация. С интонацией же у товарища Вебера все обстояло в полном порядке.

В конце восемнадцатого Антон всерьез стал подумывать о переносе своей успешной политической карьеры куда-нибудь поближе к столицам и поделился этими соображениями с революционным матросом товарищем Дыбенко, весьма кстати оказавшимся в то время в окрестностях Бердянска. Товарищ Дыбенко выслушал германского коллегу трижды, но не понял ни слова, хотя интонацию одобрил. Когда Антон завел свою шарманку в четвертый раз, товарищ Дыбенко решил взять инициативу в свои руки.

— Вот что, товарищ, — сказал он, крутя свой матросский анархистский ус. — Поезжай-ка ты в свою родную Германию раздувать там пожар мировой революции. Чтобы встретились потом наши красные бронепоезда на магистральных путях человечества. Вот тебе мандат.

И товарищ Дыбенко недрогнувшей рукой выписал товарищу Веберу мандат на беспрепятственный проезд из Бердянска в Германию, включая всемерное содействие, сапоги и казенный кошт, где получится.

Чтобы уж больше не возвращаться к этой беседе, следует заметить, что, оказавшись полезной поначалу, впоследствии она сыграла весьма роковую роль. Попав в плен в сорок втором и не слишком разбираясь в свежих советских реалиях, Антон Вебер решил вести себя согласно проверенному образцу. От добра добра не ищут. Поэтому на первом же допросе он объявил себя убежденным социалистом-интернационалистом, насильно мобилизованным в вермахт гитлеровской военщиной. А в подтверждение своих слов Вебер рассказал о своем революционном прошлом и особо упомянул личную дружбу с товарищем Дыбенко. Он ожидал в ответ как минимум того же приветливого понимания, какого удостоился в аналогичной ситуации во время Первой мировой.

К несчастью для Антона, товарищ Дыбенко был к тому времени давно уже расстрелян как американский шпион — невзирая даже на очевидное незнание американского языка, о чем он наивно и безуспешно пытался поставить в известность своих проницательных следователей. Но если о языковых трудностях товарища Дыбенко Антон кое-какое представление имел, то знать о его расстреле никак не мог. В итоге вместо любви и привета бывший товарищ Вебер получил сапогом в рыло, допросы с пристрастием и терновый венец — мучительную смерть в цеху страшного Ухтинского спецзавода.

Эту печальную эпопею из лагерной серии «как я дошел до смерти такой» Вебер поведал своему новому молодому напарнику во время чистки радиоактивного фильтра. В меру занимательная и в меру дикая, она была ничем не лучше и не хуже многих подобных историй, с которыми успел познакомиться Эмиль Коган за прошедшие три года лагерей. На этом бы знакомство и закончилось, если бы Веберу не пришло в голову узнать фамилию новичка. В этот момент они сидели на земле, привалившись к бревенчатой стене цеха, и веселые ядра радия-226 бомбардировали гамма-частицами их беззащитные тела. Эмиль ответил.

Вебер заинтересованно поднял голову.

— Коган? А отчество? Комиссар Иосиф Коган не будет ли твой родственник?

— Отец, — подтвердил Эмиль. — Расстрелян как японо-финский шпион и…

Он не договорил, пораженный переменой, произошедшей в его полумертвом напарнике. Вебера как током ударило. Он отошел в сторонку и молчал до конца смены. Только под вечер следующего дня, когда по заводу уже прошел слух о том, что назавтра геологов возвращают в поле, Антон нарушил молчание.

— Моя обязанность рассказать тебе что-то, — сказал он. — О твоем отце. И обо всех твоих. Вы страшный народ.

— Я знаю, — ответил Коган.

Вебер покачал головой.

— Нет, парень. Сколько бы ты ни знал, это будет не всё. Слушай.

Получив дыбенковский мандат, Антон по весне девятнадцатого года двинулся в Германию. Путь его лежал через юг бывшей Российской империи, по которому кровавым катом-катком покатывалась тогда разрушительная гражданская смута. Белые, красные, махновцы, петлюровцы — война всех со всеми. Мандат гарантировал лишь защиту от большевиков; от прочих следовало оберегаться самому. Поэтому Вебер решил двигаться через многочисленные в тех краях немецкие поселки. В крайнем случае всегда можно будет сойти за немца-колониста. Да и помогут свои, если что — накормят, переночевать пустят. Так — неторопливо, от деревни к деревне — родной немецкий язык до Мюнхена доведет.

Он спланировал примерный маршрут — от Геленфельда к Вальдхайму, Гальбштадту, Тигервейде, Нейкирху, Люстдорфу, Либенталю… От Азовского моря до западной границы карта так и пестрела немецкими названиями. Лошадь просить не стал — пешком, с попутным обозом казалось спокойнее. Сапоги выдали — и на том спасибо. Вышел в путь с легким сердцем, будущее рисовалось пореволюционному ясным и красивым.

В Вальдхайме Антон задержался — не хотелось уходить от гостеприимных хозяев. Немцы-меннониты обосновались на тучных, в ту пору пустынных землях российского юга еще в начале девятнадцатого века. Именно они превратили дикие степи в цветущий фермерский рай. Теперь, спустя столетие, колонистов насчитывалось несколько десятков тысяч. Почти никто из них никогда не бывал в Пруссии, откуда пришли их прадеды, но в этом и не было необходимости: Пруссия сама жила здесь — тщательно оберегаемой бытовой традицией, чистотой языка и родной культуры.

Здесь все говорили по-немецки, дети учились в немецких школах, в домах на полках стояли немецкие книги, на сколоченных немецкими мастерами столах лежали немецкие газеты, на плите булькала немецкая еда, а в подвалах висели копченые немецкие колбасы и отстаивалось хорошее немецкое пиво. Меннонитской отборной пшеницы хватало не только на всю Россию, но и на Европу; завезенные из Голландии породистые молочные коровы и тонкорунные овцы служили предметом законной гордости немецких хозяев.

Но и этого казалось мало для разогнавшихся трудолюбивых рук: меж тучных полей и пастбищ деликатно шумели новейшими станками суконные, кирпичные, винокуренные, слесарные заводики и мастерские, работали мельницы, сушился табак, разводился тутовый шелкопряд, цвели роскошные яблоневые, грушевые, вишневые сады. Немецкие поселки выглядели островками вменяемости, родимыми пятнами рая на теле адской, перевернутой с ног на голову, потерявшей рассудок страны.

До мобилизации в армию кайзера Антон Вебер занимался живописью — без особого, надо сказать, успеха. Избалованная мюнхенская публика воротила нос от его баварских пейзажей. Зато простодушные жители Вальдхайма приходили в восторг от живописных талантов Антона. Он учил рисовать детей, а сам бодро малевал весенние луга с меланхоличными коровами, усатыми фермерами и полногрудыми пейзанками. Этого с лихвой хватало, чтобы заплатить и за еду и ночлег.

Но главной причиной затянувшейся остановки в Вальдхайме была, пожалуй, семнадцатилетняя Эльза, хозяйская дочка. Дальше томных переглядываний не шло: меннонитские нравы отличались строгостью. В конце концов хозяин вызвал Вебера на разговор. Антону предлагалось определиться с намерениями.

— Дочке пора замуж, — сказал фермер. — Ты хороший парень, но так дальше не пойдет. Хочешь остаться — добро пожаловать. Станешь меннонитом, получишь Эльзу. Выстроим дом, хозяйство — как у людей. Не хочешь оставаться — уходи, не дури девке голову.

Посомневавшись денек-другой, Антон решил уходить: горожанину сельская жизнь не с руки. Как бы сильно ни привязывали его к Вальдхайму белокурые эльзины косы, перспектива провести здесь всю оставшуюся жизнь пугала еще сильнее. На прощание фермер дал гостю мешок провизии на дорогу, обнял и прослезился.

— Правильно делаешь, Антон. Уходи из этих мест, и поскорее… — он перекрестил Вебера и закончил шепотом. — Мы-то что — божьи дети, все примем, что Господь судил. Гроза на нас идет, кара страшная за грехи людские. Не увидимся уж.

Антон пожал плечами, стараясь не коситься на заплаканную Эльзу в окне добротного хозяйского дома. На фоне голубого вальдхаймского неба, среди цветущих садов и бьющего через край достатка мрачные пророчества меннонита звучали странно и неестественно. Вебер забыл о них еще раньше, чем вышел за околицу с попутным обозом. Дорога снова расстилалась перед ним — новая, весенняя, обещающая радость и успех. Впереди маячили родные баварские поля, башни любимого Мюнхена, его широкие улицы, изящные площади и уютные артистические подвальчики. Образ деревенской девушки еще колол ему сердце укоризненной и больной занозой, но в то же время таял и бледнел с каждым шагом.