Революция 2. Начало - Александр Сальников

Шломо не спеша поставил лейтенанту укол со снотворным и аккуратно убрал его руки от живота.

Пуля вошла ему в правый бок и, по прикидкам Соломона, должна была задеть печень. Кровотечения не было. Поверх раны уже образовалась запекшаяся корка.

Соломон разогнул сжатые в кулак пальцы лейтенанта. На забрызганный бурым велюр упала маленькая серебристая ящерка.

Керенский не чувствовал мороза. Разгоряченное сердце колотилось в груди. Ноги несли Александра Федоровича домой, а в голове крутились события прошедшего дня.

Накануне Милюков произнес в Таврическом дворце речь, которая произвела эффект разорвавшейся бомбы. Глава кадетской партии озвучил с трибуны немыслимое — обвинение премьер-министра Штюрмера в подготовке сепаратного мира с Германией. Досталось и царице, которая напрямую, конечно же, названа не была. Пламенную речь Милюкова мигом разобрали на цитаты. Крылатое: «Что это — глупость или измена?» вертелось на устах у всех — от крайнего правого крыла до представителей левых партий.

Думцы были взбудоражены. На заседания начали приходить толпы зевак. Этим утром их оказалось особенно много. По Петрограду разлетелся слух об убийстве Распутина. Обыватели с нетерпением ждали реакции власти на новость.

Упустить момент Александр Федорович не мог. Настало время разыграть туркестанскую карту. И вместо козырного туза в рукаве у Керенского имелся Орел.

Александр Федорович поднялся по дубовым ступеням к трибуне, украшенной резным двуглавым гербом.

Ладонь стиснула фигурку. Фигурка откликнулась легким жжением. По коже словно пробежали муравьи.

Керенский окинул взглядом аудиторию. Зал заседаний был переполнен. На хорах теснились зрители.

Керенский откашлялся в кулак и начал:

— Так управлять государством нельзя, дамы и господа! — Керенскому вдруг показалось, что все в зале разом застыли. Александр Федорович набрал побольше воздуху в легкие, и в наставшей тишине зарокотал его баритон: — Вернувшись с комиссией из Туркестанского края, искренне доложу вам — даже на Западном и Кавказском фронтах я не видел столь идеально уничтоженного города, как Джизак. Карательные отряды потрудились на славу!

Керенский ощутил, как его накрывает с головой прилив вдохновения. Захлестывает его, вертит и неумолимо куда-то влечет.

— Механизмы хозяйственного и культурного сожительства разрушены продажной краевой администрацией. Она — главная виновница случившихся трагедий и беспорядков!

Слова, будто стаи удивительных птиц, вылетали из Керенского и кружили по залу.

— Отвратительно организованный набор тыловиков и карательные акции обернулись массовыми расправами туземцев над переселенцами! Ответная волна не заставила себя долго ждать — крупные жертвы понесло и коренное население. В одном только селе Беловодском было казнено триста человек — самосудом!

По залу заседаний пробежался взволнованный гул.

— Такое управление государством категорически недопустимо! — стукнул кулаком по трибуне Керенский.

В наступившей тишине кто-то хлопнул в ладоши. Потом еще и еще. В центре зала, сразу за кадетами, повставали с мест представители мусульманской фракции. Они подняли целую волну аплодисментов.

— Что же вы? К революции призываете? — крикнули откуда-то слева.

Керенский поднял руку, и, словно по волшебству, все стихло.

— Вы, господа, до сих пор под словом «революция» понимаете какие-то действия антигосударственные, разрушающие государство. — Керенский разрубил ладонью воздух над трибуной. — А вся мировая история говорит, что революция была методом и единственным средством спасения государств. Это напряженнейший момент борьбы с правительством, губящим страну!

Теперь ему рукоплескал каждый. И внизу, среди думских представителей, и на наполненных любопытными балконах вспыхнул фейерверк из оваций и одобрительных выкриков.

Председатель Родзянко призывал к порядку и просил Керенского удалиться, но дело было сделано. Орел будто впился в ладонь Александра Федоровича и не желал более отпускать.

Прорвавшись сквозь заслон рукопожатий, Керенский помчался домой.

Магическая фигурка пекла кожу ладони. Мысль о случившемся небывалом успехе возбуждала, заставляя двигаться все быстрей и быстрей. От предвкушения будущего захватывало дух.

Было и еще одно обстоятельство, наполнявшее Керенского душевным трепетом. Как только он впервые услышал об убийстве Распутина, ему нестерпимо захотелось позвонить антиквару Райли и отдать Орла. В чудесной силе артефакта Александр Федорович убедился сразу после разговора с Пуришкевичем и твердо решил не возвращать фигурку резиденту английских масонов. Но немыслимое, противоестественное желание вдруг кольнуло его сегодня в самое сердце. Оно ширилось внутри Керенского и росло, вопреки всем его стараниям.

Пытаясь не обращать внимания на скребущее изнутри чувство, Керенский подходил к дому. Александр Федорович остановился у парадного и по привычке глянул через плечо. Дневной филер отстоял уже свою смену. Шутки ради Керенский всегда приветствовал вновь заступивших бедолаг. Ожидания не оправдались — облюбованное соглядатаями место у афишной тумбы пустовало.

«Должно быть, погреться зашел», — подумал Керенский, поднимаясь по ступеням.

Шпик действительно находился в парадном. Он лежал у самой батареи на лестничной клетке между вторым и третьим этажами. Напротив него на ступеньке сидел некто в пальто на волчьем меху и тискал в ручищах каракулевую шапку.

— Сергей Петрович? — охнул Керенский, распознав в мужике давешнего знакомца. — Вы как тут?

Рождественский обратил на него мутный взгляд. Керенский вдруг понял, что пальто на капитане явно с чужого плеча.

— Супруга ваша сказала, — медленно произнес Рождественский, — что вас дома нет еще. Вот, — кивнул он на филера, — жду.

— Это вы его так? — вскинул бровь Керенский.

Рождественский еще раз кивнул.

— Придушил маленько, — сложил он ручищи в борцовский захват.

От капитана крепко разило водкой и табаком.

— Да что стряслось-то?! — воскликнул Александр Федорович. — На вас же лица нет!

И тут Рождественского будто прорвало. Он утирал ушанкой брызнувшие слезы и говорил, говорил взахлеб. Прерывался, только чтоб набрать воздуха, и говорил дальше.

— Не убивал я его! Не у-би-вал! Ты же мне веришь, Скорый? — выплеснув все, Рождественский вдруг перешел на «ты». Губы здоровяка тряслись. — Ведь веришь?

Александр Федорович поверил сразу, несмотря на то что понимал — капитан изрядно пьян. И в задание охранки, откуда, как выяснилось, был его летний попутчик. И в двух налетчиков, одетых будто одинаковые злодеи из синематографа. И в невиновность Рождественского. Керенского тревожило другое — предметы Распутина. Он крутил в руках отданную капитаном шкатулку и, кажется, догадывался, кем могли оказаться встретившиеся капитану грабители.