Один год из жизни Уильяма Шекспира. 1599 - Джеймс Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Среди ревностных приверженцев Сэвила оказался эллинист Генри Кафф (типичный радикал, которого Эссекс вытащил из башни из слоновой кости и назначил своим личным секретарем). Помимо него, перевод Сэвила заинтересовал таких молодых философов, как Фрэнсис Бэкон, Уильям Кемден, Генри Уоттон, Уильям Корнуоллис и Ричард Гринвей (последний перевел остальные труды Тацита на английский язык в 1598 году (в книгу вошли также переводы Сэвила; в предисловии Гринвей льстит Эссексу, сравнивая его с римским императором Веспасианом).
Бен Джонсон полагал, что Эссекс сам сочинил предисловие к переводу Сэвила. Амбициозным приближенным Эссекса, чья карьера в конце 1590-х развивалась не так успешно, как хотелось бы, Тацит, конечно, казался большим авторитетом. Если Эссекс действительно автор предисловия, лишь он отвечает за слова о том, что, прочитав эту книгу, с легкостью можно «узреть все несчастья, обрушившиеся на растерзанную раздорами и оскудевшую страну». Тацит описывает Рим времени правления Нерона, когда монархия сильно ослабела, политические интриги процветали, а государство было расшатано изнутри. Эссексу особенно импонировало то, что в трудах Тацита политические оппозиционеры предстают людьми действия и чести (Эссекс чувствовал, что его явно не оценили по достоинству). В то время как Эссекс взял на вооружение политические и военные принципы Тацита, большинству читателей открылось новое видение истории, в котором нравоучительному подходу совершенно не осталось места.
Шекспир, если и был увлечен Тацитом, то недолго. Возможно, он заглядывал в издание 1591 года, когда описывал в своей хронике злополучные годы правления Генриха VI, особенно ту горькую сцену, в которой отец гибнет в битве от рук собственного сына. Скорее всего, Шекспир держал в руках и издание 1598-го — во время работы над хроникой о Генрихе V. Речь идет о том моменте, когда накануне сражения Генрих, переодетый простым солдатом, появляется среди своего войска. Здесь, конечно, ощутимо влияние Тацита в недавнем переводе Гринвея. У Тацита, римский полководец Германикус, желая понять, «что у солдат на уме», выходит ночью переодетым в чужое платье и, никем не замеченный, наблюдает за караулом. Так он ходит «из одного места в другое, прислушиваясь к тому, о чем говорят в палатках», но при этом гораздо больше, чем шекспировский Генрих, обнадежен услышанным.
Даже при беглом знакомстве с переводами Тацита на английский язык, Шекспир, скорее всего, заметил, что именно Хейворд заимствовал из них, а это, в общем итоге, чуть ли не дюжина страниц. Годы спустя Фрэнсис Бэкон расскажет о реакции королевы: взбешенная Елизавета заявила, что «автор хроники — гораздо более подлый человек, чем Хейворд; она также пригрозила, что будет пытать Хейворда до тех пор, пока не узнает всю правду». Затем она поручила Бэкону «найти в тексте места, которые подстрекают к государственной измене». Тогда Бэкон остроумно ответил: «Такого в хронике нет, однако автор совершил немало других злодеяний. И как только королева поинтересовалась, каких же именно, я заметил: автор, очевиднее всего, вор: многие предложения он позаимствовал у Публия Корнелия Тацита, сам перевел их на английский язык и использовал в своем тексте».
На хронику Хейворда, написанную в духе Тацита, повлиял и другой популярный классический жанр — сатира; исполненная насмешек над абсурдом современности, теперь она также подпала под цензуру. Шекспир оказался в сложной ситуации. Он терялся в догадках: ослабят ли власти хватку или, наоборот, ужесточат требования к печати, что могло пагубно отразиться на его доходах. Стоит, пожалуй, вести себя более осторожно… Поможет ли это? Перестань он писать о том, что волнует современников, сразу потеряет публику.
На своем веку Шекспир повидал немало государственных запретов, зачастую малообоснованных, и знал наверняка: если его соратники по цеху продолжат писать в том же духе, еще один запрет не заставит себя ждать. Среди известных драматургов 1590-х только ему удалось избежать открытого столкновения с властями. Он хорошо помнил: ни в чем не повинного Томаса Кида вздернули на дыбу, Кристофера Марло вероломно убили, а Бена Джонсона заключили в тюрьму за пьесу «Собачий остров». Он интуитивно чувствовал, о чем стоит писать в пьесах, а о чем стоит умолчать. В конце концов, лучше писать о цензуре, чем, как Хейворд и другие сатирики, навлечь ее гнев на свою голову.
Ни в одной из шекспировских пьес в такой мере не раскрыт вопрос о подавлении свободомыслия, как в «Юлии Цезаре». В одной из сцен, придуманных Шекспиром, разъяренная толпа принимает поэта Цинну за заговорщика и допрашивает его. Насколько возможно, Цинна старается успокоить людей и отвлечь их внимание, но, как только произносит свое имя, его участь решена. «Рвите его на клочки, он заговорщик», — кричит Первый гражданин, по ошибке приняв его за Цинну, убийцу Цезаря. «Я поэт Цинна! Я поэт Цинна!», — в отчаянии повторяет он, но, увы, уже слишком поздно. Другой гражданин скандирует: «Рвите его за плохие стихи, рвите его за плохие стихи!» И, хотя Цинна настаивает, что он совсем не заговорщик, все кончено. Еще один бунтовщик раззадоривает толпу: «Все равно, у него то же имя — Цинна; вырвать это имя из его сердца и разделаться с ним» (III, 3).
Словно повторяя мрачную сцену убийства Цезаря в Капитолии, толпа жестоко расправляется с невинным поэтом. Из этого становится очевидным, как в елизаветинские времена решалась проблема цензуры, волновавшая елизаветинцев. Удивительно, но Шекспир не сочувствует ни Цинне-поэту, ни другому, поэту без имени, который вмешивается, пытаясь помирить Брута и Кассия. Когда Кассий пытается оправдать поэта, объясняя его поведение («ведь он всегда таков»), Брут возражает:
Терплю я шутовство в другое время.
Война не дело этих стихоплетов. —
Любезный, прочь! ( IV, 3 )
Вероятно, Брут хочет сказать, что мудрый поэт понимает, когда и где промолчать, не ввязываясь в опасные политические интриги. Несколько месяцев спустя Бен Джонсон, часто навлекавший на себя гнев властей, произнесет такие слова: «Остерегайтесь, / Наш век опасен, оговоров много / И люди жадны до порицанья» («Всяк вне своего нрава», I, 1).
В то время как цензоры шерстили текст Хейворда в поисках правонарушений или закодированных смыслов, Шекспир, возможно, размышлял над теми проблемами, поднятыми в хронике Хейворда, на которые никто не обратил внимания. Во-первых, Хейворд подчеркнул желание Генриха завоевать признание народа. Значение выражения «to gain popularity» очень изменилось с елизаветинских времен. В середине XVI века его использовали, когда речь шла о принципиально новой форме
