В подполье встретишь только крыс - Петр Григоренко

Зинаида Михайловна расстраивалась. Требовала: «Брось одну работу. Зачем она нужна, если здоровье гробится». Но я все оттягивал. И тут она предложила: «Оставь одну работу и рядом с собой устрой Олега. Под твоим наблюдением он будет работать». И я был настолько измучен, что согласился на этот выход. Согласился, но никогда не смогу простить советскому правительству то, что оно поставило нас в условия, заставившие привлечь к непосильной работе тяжко больного сына. Семен Абрамович, идя мне навстречу, принял его на работу и позволил ему отдыхать, когда нужно. Но я всегда, как под дамокловым мечом, ходил под угрозой внезапного эпилептического припадка у Олега, да еще когда он будет с грузом или у открытого люка, или на лестнице. Особенно ясна мне стала социальная несправедливость порядков в СССР после того, как в Америке Олегу дали не только пенсию по его заболеванию, но и назначили дополнительное вспомоществование для ухода за ним. Ему не только работать не положено, за ним еще и ухаживать надо – говорит американская служба социального обеспечения. Мы – родители, что тоже прекрасно знали. «Народная» же власть этого знать не хочет. Она не только ничего не платит на такого ребенка, но и мать, его растившую и за ним ухаживающую, считает не работающей.

Пока мы с Олегом трудились, наша мама время от времени «развлекалась» тем, что вела одностороннюю переписку по поводу незаконного лишения меня пенсии. Она писала в соответствующие органы, а те молчали. Я после посещения ГУКа и Академии сказал, что больше с моей стороны не будет никаких шагов. Но где-то в октябре, слушая рассказ жены о ее переписке, я озлился и написал министру обороны такую записку:

«Родион Яковлевич!

По слухам я разжалован из генералов в рядовые. Я склонен верить этим слухам, потому что уже скоро полгода, как я вышел из спецпсихбольницы, но до сих пор не восстановлен на службе и мне не назначена заслуженная пенсия. Прошу восстановить мои законные права. А если, вопреки закону, я разжалован, то имейте хотя бы мужество, сказать мне это в глаза. Я за свою службу даже ефрейтора не разжаловал заочно.

П. Григоренко»

Постановления о моем разжаловании не видел ни я, ни моя жена. Поэтому я опасался, что когда-то могут заявить такую провокацию: «Видите, он утверждает, что разжалован. А где документ об том? Это явный признак сумасшествия». Поэтому о разжаловании я всегда говорил в очень осторожной форме.

Когда примерно через месяц я снова подшутил над Зинаидой Михайловной насчет ее односторонней переписки, она сказала: «Ну, что же делать. Ты же не пишешь. Приходится мне».

– Как не пишу? А Малиновскому?

– Так разве то письмо? – сказала она. – То же вызов на дуэль.

Однако вызов этот подействовал. Малиновский снова пошел в секретариат ЦК.

– Я прошу решить вопрос с пенсией Григоренко.

– Вы – министр обороны. Вы и решайте своей властью.

– То, что можно назначить моей властью, я назначил. Солдатскую пенсию – 22 рубля. Но он от нее отказался.

И тогда секретариат принял решение: «Разрешить министру обороны назначить Григоренко Петру Григорьевичу пенсию – 120 рублей в месяц».

Во второй половине декабря 1965 г. я получил заказное письмо. В конверте лежала пенсионная книжка без какой бы то ни было препроводительной. На следующий день позвонили из Мосгорвоенкомата и, убедившись, что пенсионная книжка получена, сообщили, что пенсию получать в Ленинском отделении Госбанка. Я написал резкий протест против назначения такой пенсии, хотя пенсию принял. Она позволяла нам освободить от непосильной работы Олега.

Прошло еще некоторое время, в ЦК вызвали моего сына Георгия (исключенного из партии). Вызов был мотивирован необходимостью переговоров по письму, которое мой сын послал в ЦК в ноябре 1965 г. (после снятия Хрущева), требуя моей реабилитации. Разговор же велся фактически о том, чтобы сыновья воздействовали на меня: «Ваш отец неправильно себя ведет. К нему проявили гуманизм. Его вопросом занимался секретариат ЦК и министр обороны». И он рассказал, как принималось решение о назначении мне пенсии, и добавил: «почти все секретари подписали». Второй из присутствовавших при беседе перебил: «Нет, все подписали. Посмотри». И он развернул постановление. «Да, да, все», – подтвердил первый и показал постановление сыну. А я, слушая рассказ сына, снова подумал: «У этих людей времени, не как у Черчилля, хватает. Сотворят беззаконие и вместо того, чтобы вернуться к закону, „исправляют“ беззаконие новым беззаконием».

Так заканчивался 1965 год. Так вдыхались первые глотки свободы, добытой очень тяжелой ценой. Ни тюрьма, ни спецпсихбольница, ни попытка сломить меня и семью невыносимыми условиями добывания средств существования не согнули нас, не заставили отказаться от права судить обо всем не по правительственным догмам, а по своему разумению.

Поиски на ощупь

Начинался 1966 год. Ни с кем из будущих правозащитников знаком я не был. Делал все, что мог, один. В 1965 году широко распространялась история моего «сумасшествия» среди прошедших через турбазу учителей, вызвав возмущение против властей.

Дважды прошел я психиатрический ВТЭК (врачебно-трудовая экспертиза). Первый раз в конце мая 1965 г. Пораженные психиатры прослушали мой неожиданный для них рассказ о том, как меня «лечили» в КГБ и Ленинградской СПБ. Удивлялись, почему мне при выписке дали инвалидность II группы. Я объяснил, что больница никак не могла смириться с тем, что меня лишили пенсии и, давая мне вторую группу, хотела поставить министерство обороны перед необходимостью решать вопрос о моем пенсионном обеспечении.

– Но это пустой расчет, – сказал я. – Мне уже удалось побывать в Главном управлении кадров Министерства обороны, и я знаю, что устанавливать мне пенсию не собираются. И если вы не снимете инвалидность, то мне останется только умирать с голоду. Как инвалида по «психу» на работу меня нигде не возьмут, а солдатскую пенсию я получать не буду. Впрочем, если бы и получил, то от того ничто не изменилось бы, т. к. на 22 рубля в месяц невозможно прожить не то, что втроем, но даже и одному.

Все мне посочувствовали. Весьма осторожно повозмущались беззаконию, но снять инвалидность отказались, мотивируя слишком небольшим сроком наблюдения после СПБ. Согласились снизить со второй группы на третью, пообещав через полгода снять и третью группу. И вот, где-то в середине ноября того же года, я пожаловал на ВТЭК вторично. Здесь теперь меня ждали. Оказывается, мое первое посещение вызвало много разговоров. Нашлись кое-кто, помнившие меня по рассказам о выступлении на партконференции. Создалось впечатление, что СПБ (спец. псих, б-ца) – наказание за это выступление. Когда я пришел, интересующиеся уже ожидали. (Запись на ВТЭК предварительная.) Сразу же набилось в комнату полным-полно. Около часа продолжалась заинтересованная беседа. Они уже знали, что я работаю грузчиком. К концу беседы разговор пошел уже об этом.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});