Медная шкатулка (сборник) - Дина Рубина

Всего три пассажа – и вот тебе горние выси, вот преисподняя, вот грешная земля… Как там у Иоанна: «Вначале было слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»? – но кто поведал это сокровенное Слово ему, добродушному бюргеру с флегматичным лицом, – ему, Баху, потомку музыкантов-ремесленников в третьем поколении, ему – замороченному отцу многодетного семейства?

Мощь и нежность пассажей «Токкаты и фуги» переплетались, взмывали вверх и ухали в низины, распирая стены собора так, что дрожали стекла витражей. Невыразимая лунная печаль нижних регистров переходила в кружение высоких звуков – чистых, как серебро старинных вензелей.

Она была с аспирантом на даче, когда я разыскивал Костика… Вспомни эту бесконечную ночь, подвал морга, пожилого отца, что нашел там свою сбитую машиной дочь-мотоциклистку. Как он пытался поднять ее тело, ничком лежащее на промозглом, в вонючих лужах, полу, как умолял поддатого, бритого наголо бугая-санитара помочь, как отчаянным голосом повторял: «Ну, хоть не здесь чтобы, не здесь ей валяться…» А тот, равнодушный, как смерть, отвечал ему: «Мужик, давай без лирики, а?» И тогда – помнишь? – наступил момент, самый проклятый, самый страшный момент усталости и омертвения, когда ты вдруг захотел, чтобы сын наконец нашелся, хотя бы здесь, но только навсегда, окончательно – нашелся, оборвав это нечеловеческое ожидание ужаса…

И вдруг, на пределе нестерпимо долго длящегося аккорда, длящегося, как чей-то разрывающий душу стон, в груди его что-то оборвалось, и плотина рухнула.

Он беззвучно содрогнулся в бесслезном рыдании – уже не сдерживая себя, да и не в силах себя сдержать; будто сама душа бросилась, очертя голову и не стыдясь своей наготы, в грохочущий поток звуков, спасаясь в нем, сливаясь с самой стихией…

…И потом, немного успокоившись, в ожидании друга стоял, отвернувшись лицом к витражам – к этим странным окнам, что отвергают стремление взгляда в подлинную жизнь, но взамен дарят измученному сердцу прекрасные видения; к этим окнам, где горечь пурпура взывает к покою и благости лазури, и бесконечно длится небесный рассказ.

Он стоял, по-прежнему не понимая, что делать дальше со своей непоправимой жизнью, мысленно благословляя невидимого органиста, кто позволил ему хоть на миг пропасть, забыть себя, уйти с головой в эту сметающую боль и тьму, прекрасную бездну глубоких вод…

В день отъезда он рано поднялся – всегда бывал тревожен и напряжен перед дорогой. Быстро собрал чемодан, принял душ и позавтракал на уютной и праздничной красной кухне. Добираться до аэропорта, сдавать тачку нужно было самому – Леня сегодня с утра дежурил. Оставалось только запереть дверь и отдать ключ старушке-соседке.

Перед тем как выйти из квартиры, он подошел к огромному окну в гостиной, перед которым любила сидеть в кресле уже смертельно больная Лида.

Парфюмерная крона магнолии еще не потеряла своей пышности, но вокруг ствола на земле уже лежали розовые думки облетающего цвета. Звонкая прозрачность воздуха являла ограненные снегом далекие горы и ближние, залитые солнцем лесистые холмы в заплатках черепичных крыш.

Он опять подумал – как чудесно здесь жить, и подходить по утрам к окну, и видеть на горах паутину розового снега…

Вспомнил игрушечную железную дорогу, с великим мастерством сработанную мсье Пероттэ: ее маленькие фонари, бойкие вагончики, рабочих в синих блузах…

Подумал – интересно, как там, в Сан-Серге? Распогодилось ли?

Любовь – штука деликатная

Он похож на львенка.

Сначала мне казалось – из-за цвета лисьего, – что он зверек незначительный.

Ошиблась: лев, детеныш льва, и цвет львиный, степной – цвет Саванны.

Надо бы сначала рассказать историю его обретения. Она проста, даже рассказывать неудобно: приобрели в буквальном смысле, то есть купили, отвалив, замечу, немалые деньги. Но это так, внешние очертания событий. Если же рассказывать по порядку: два года назад нас покинул любимый пес Кондрат, Кондрашевич наш, партизан Кондратюк. Он прожил с нами семнадцать лет, вошел в литературу, изображен в картинах, купался в любви и признании широких масс, ощутил вкус истинной славы… и, выражаясь языком высоким, библейским, «пресытившись днями своими, ушел к праотцам». Говоря же по-простому, по-человечески, потеряв его, мы ужасно тосковали и мучились, но никак не решались ввергнуть свои сердца в новый водоворот привязанности и любви, а каким он могучим бывает, этот водоворот, мы уже знали.

И все же тоска по собачьему другу взяла свое: однажды, гуляя по нашему району (рука еще помнила натяжение поводка в прогулках с Кондратом), мы повстречали человека с собакой. Обаяние лохматого пса, его пепельной морды, умнейших глаз остановило нас, пленило… Мы вцепились в несчастного мужика и замучили вопросами: кто, что, как называется порода и, главное, извечное: «Где брали?!»

Оказалось, порода шотландская, редкая в наших краях, называется «кернтерьер», и выводит их где-то в полях, на просторах своей фермы выдающаяся женщина Дора, собачий психолог и сумасшедший энтузиаст. То есть наш человек, по всем понятиям.

Мы позвонили, договорились и встали в очередь на щенка, который должен был родиться через пару месяцев.

– О, это будет персона голубых кровей! – восклицала Дора. – Ведь он ребенок Бэби и Тигра, знаменитых чемпионов из рода в род…

Честно говоря, мы не искали звонких титулов, дворянских званий и голубых кровей. Я постаралась объяснить, что хотим мы просто милую собачку, домашнего дружка… Однако все мои жалкие попытки принизить значение будущего события не встречали никакого сочувствия ни в Доре, ни в отставном летчике-истребителе Узи Барабаше, чья кернтерьерша Бэби, чемпионка Европы и Южной Америки, дочь великого Мандарина и не менее великой Леди Макбет (дедов и прадедов я не упоминаю в целях экономии бумаги), должна была произвести на свет нашего малыша от Дориного Тигра, чемпиона Израиля, Голландии и Бельгии… И уже прекратим этот утомительный и обидный для меня, плебейки, парад собачьих планет.

Мы ждали, день и ночь мысленно стоя в затылочек в общей возбужденной очереди. Очередь волновалась – ведь никто не знал, сколько щенков намерена Бэби принести.

Я же тайно переживала о своем: все эти два года вялого существования без любимого пса я так и не разучилась, подходя к дому, поднимать голову к окну, где семнадцать лет красовалась лохматая морда. И сейчас с замиранием сердца думала: неужели в мою жизнь вернется это окно, одушевленное преданным ожиданием и нетерпеливым подрагиванием наставленных на шаги хозяйки верных ушей?

Наконец нам позвонили: все хорошо, отличные щенки, шесть мальчиков и девочка. Вы в списке от Доры, ваше право выбирать первыми.

– А можно приехать прямо сейчас? – спросила я по простоте души.

– Пока не стоит, – сказал Узи. – Они еще слепые. Выбирать как нужно? Выбирать щенка – это ж надо в глаза ему поглядеть. Любовь – она штука деликатная. Вот недели через три-четыре…

И все же я напросилась приехать и взглянуть. Узи жил в небольшом городке в долине Аялон – той самой, где Иисус Навин останавливал в небе солнце для военных нужд древних израильтян.

Дом стоял на тихой, очень зеленой улице, и весь двор был укрыт какими-то лианами, виноградом, кронами пальм и австралийских кленов, так что одинокий солнечный луч, пробивший густые слои всех зеленых покровов, горел победным оком наступившей весны. Меня допустили только до стеклянной двери на террасу, за которой жила мамочка Бэби со своим приплодом. Я соорудила из ладони козырек и заглянула внутрь.

На голубом спортивном мате под светом обогревателя лежали и грелись в корзине комочки шоколадного цвета, каждый размером с мобильный телефон. Меня охватило смятение. Это в роддоме хорошо, подумала я, где тебе не надо выбирать своего ребенка. Он лежит с биркой на руке, и твоя фамилия записана на ней четкими буквами. А тут – как я узнаю, как пойму, как, среди прочих, забавных и милых, почую своего?

Через месяц я приехала опять. Щенки ковыляли на толстых кривых лапках, сталкиваясь друг с другом лбами, кувыркаясь, попискивая, оставляя лужи и смешно усаживаясь на мягкую попу. Я долго наблюдала за каждым, умильно подвывая, вскакивая со стула, крадучись, чуть ли не ползком следуя то за одним, то за другим. Вконец растерялась: я была готова забрать каждого.

В этот момент один щенок валко проследовал к расстеленной на полу газетке, обстоятельно отлил порцию, огляделся и вдруг уставился на меня любопытным доверчивым взглядом. И я увидела, что это – самый крепенький, самый лобастый, самый обаятельный типчик с веселым хвостиком и карими, абсолютно человечьими глазами.