Время любить - Вильям Козлов

— Что же с другой стороны? — подначил Андрей.

— Жить рядом с таким человеком — это то же самое, что пить дистиллированную воду…

Андрей опустил поднятый колун, внимательно посмотрел на Ксению:

— Это ты сама придумала?

— А что, я произвожу впечатление провинциальной дурочки?

— Да нет, в твоих словах что-то есть… Выходит, если человек правильно живет, он уже и неинтересен?

— Я что-то слишком уж правильных давно у нас не видела, — вздохнула Ксения. — Может, они все живут в больших городах?

— Каждый человек должен быть таким, каков он есть, а не подражать другим, не перенимать чужие недостатки, — горячо заговорил Андрей. — Мне не нравится пить, и те люди, которые меня упрекают, мол, не компанейский ты парень, мне противны. Примитивны они, Ксения, как амебы… И потом, дурное перенимается гораздо легче, чем хорошее. Ведь куда легче быть середнячком, чем передовиком на производстве. Одно дело — с трудом вытягивать норму, а другое — выдать за смену две! И не верь, когда осуждают в школе отличников: мол, зубрилы и все такое. Это говорят лентяи, которые неспособны себя заставить по-настоящему заниматься…

— У нас в училище кулинарии тоже не любят отличников, — улыбнулась девушка.

— Околыч говорит, мол, все воруют, теперь ты об этом же… Почему все? Я не ворую. Думаю, что и ты не воруешь. А твой отец? Твоя бабка?

— Мой отец — секретарь парторганизации мебельной фабрики, — с гордостью сказала Ксения. — Он как раз борется с этим злом.

— А говоришь, все воруют…

Расколов толстую чурку, Андрей присел рядом с Ксенией на верхнюю ступеньку. Черные брови его сдвинулись на переносице, серые глаза потемнели.

— Я читал, что в средние века даже за мелкое воровство человеку отрубали руку, да и у нас было время, когда за килограмм украденного зерна или муки людей надолго сажали… — задумчиво заговорил он. — Я был в северных деревнях — там и сейчас дома не запирают. Прислоняют палку к двери, дескать, хозяина нет дома… Воруют-то ведь государственное! Упаси бог, в квартиру залезут воры! Шуму на весь город, всю милицию поднимают на ноги, возмущаются, плачут… Как же, украли-то свое, собственное. Выходит, свое воровать нельзя, а государственное можно? Судя по тому, как рассуждает Околыч, воровство у государства и за воровство-то считать нельзя?

— Мой папа так же, как ты, говорит, — сказала Ксения.

— Говорит… — зло вырвалось у Андрея. — И я говорю, а наверное, нужно что-то делать. Околыч тоже осуждает бесхозяйственность, был бы, говорит, в стране порядок — не было бы и воровства. И потом ссылается на каких-то жуликов, которые у государства миллионами хапают…

— Папа требовал, чтобы директор мебельной фабрики отдал под суд троих ворюг, но тот перевел их в другой цех, сказал, что не стоит из-за пустяка поднимать шум на весь город… — вспомнила девушка.

— А если бы у вашего директора эти люди квартиру ограбили? — глянул на нее гневными глазами Андрей. — Сам за шиворот приволок бы их в милицию. Потребовал бы сурового суда и немедленного возмещения ущерба!

— У нас в Климове квартиры не грабят… — улыбнулась Ксения.

— До чего же въелась в сознание людей эта чудовищная мораль: хватай государственное, тащи домой, продавай за полцены — все одно никому до этого нет никакого дела! — разошелся Андрей. — И все это от безнаказанности! Я мог бы Околыча к стенке припереть, так у него здесь уйма защитников! В обиду не дадут, а меня на смех поднимут, мол, молокосос порочит нашего заслуженного хозяйственника… Околыч это знает и потому никого не боится…

— Все хотят жить спокойно… — вставила девушка.

— За государственный счет, да? Закрывай глаза на воровство, тебя тоже не обидят? Тот же твой Околыч толкует: мол, не все деньги пойдут ему — нужно и с начальством поделиться…

— Почему мой Околыч? — обиделась Ксения.

— Да ну его к дьяволу!

Андрей вскочил со ступеньки, схватил колун и принялся с остервенением колоть дрова. Девушка какое-то время наблюдала за ним: высокий, широкоплечий, он держал в руках тяжелый колун как пушинку. Толстые чурбаки разлетались с первого удара, больше он их не подхватывал рукой. Темная прядь волос спустилась на бровь, твердые губы сжаты, глаза сузились.

«Странный парень, — подумала девушка. — Рассердился, будто у него у самого что-то украли…»

Она не ошиблась: у Андрея и впрямь было такое чувство, будто его нынче обокрали и вываляли в грязи.

2

«Негодяй! Подонок! Как он смел?! — стуча каблуками модных сапожек по тротуару, гневно размышляла Оля Казакова. — Лысый губошлеп! Сначала посмотрел бы на себя в зеркало, а потом руки распускал!..»

Прохожие оглядывались на стройную девушку в темно-коричневом кожаном пальто с блестками дождевых капель на пышных, льняного цвета волосах, спускающихся на плечи. Ее карие глаза сердито сверкали, пухлый рот сжался, стал совсем маленьким, а круглый упрямый подбородок воинственно выдавался вперед. Острые каблуки высоких сапожек выбивали частую дробь на асфальте. Оля с пунцовыми щеками пулей выскочила из киностудии и, даже не застегнув верхнюю пуговицу длинного пальто, поспешила прочь. На улице стояла обычная в это время года ленинградская погода: низкое серое небо, холодный ветер с Финского залива. По мокрому асфальту с шипением проносились машины, слышалось журчание тощих струек из водосточных труб. Вроде бы и дождя нет, а лицо, волосы, одежда — все влажное.

Кировский проспект в городе один из самых оживленных, машины идут сплошным потоком, прохожие скапливаются у переходов, чтобы, когда загорится зеленый светофор, перейти на другую сторону. Повсюду на перекрестках и площадях стоят милиционеры в белых ремнях и перчатках. Приучают беспокойных и нетерпеливых ленинградцев к переходу улиц только по сигналу зеленого светофора.

Немного остыв на улице, Оля снова прокрутила в голове все то, что только что произошло в павильоне, где маститый кинорежиссер Александр Семенович Беззубов снимал какой-то эпизод своего нового фильма…

Все началось со звонка Михаила Ильича Бобрикова. Он мягким, ласково рокочущим баритоном пожурил, что она совсем его позабыла, обещала осенью позвонить, но увы… А вот он помнит ее, даже больше того, договорился со своим старым приятелем кинорежиссером Беззубовым, чтобы он попробовал Олю на заглавную роль в фильме, сценарий для которого написал его друг — известный писатель. Бобриков дал понять, что раз кругом приятели, то для Оли получить главную роль не представит большого труда. О встрече Михаил Ильич не заикнулся, дал домашний телефон Беззубова — Оля несколько раз видела его в институте, куда часто заглядывали кинорежиссеры и другие киношники, подыскивая нужные им типажи, — и велел немедленно позвонить ему. Оля позвонила, и режиссер назначил на сегодняшнее утро встречу в павильоне. Ради этого она сбежала с занятий. Пропуск забыли выписать, пришлось звонить с проходной, спрашивать, как найти Беззубова. Скоро появился и он сам. Грузный, седой, правда, волос у него не так уж и много осталось, лишь одни кустики над ушами да серебряные колечки на шее. Розоволицый, толстогубый, улыбающийся, он, окинув помещение зорким взглядом, сразу направился к ней, взял под руку и спокойно провел мимо охранника, даже не взглянув в его сторону.

Пока снимался эпизод, шел один дубль за другим, Оля скромно сидела в сторонке и внимательно смотрела на декорации и актеров, выполняющих одно и то же, наверное, в десятый раз. Беззубову что-то не нравилось, он покрикивал на помощников, подбегал к актерам и, жестикулируя, что-то вдалбливал им. Артисты тупо его слушали, чувствовалось, что все устали и всем надоело делать одно и то же. Один раз у Беззубова сорвалось с языка крепкое словечко, но никто и ухом не повел, будто так и нужно, лишь молодой помреж с длинными вьющимися волосами метнул на Олю веселый взгляд.

Наконец Беззубов объявил перерыв, мотор умолк, погасли юпитеры, артисты и остальной персонал потянулись к высокой двери павильона. Беззубов еще минут пять что-то негромко втолковывал оператору, похлопал его пухлой рукой по плечу и тоже отпустил. Только после этого повернулся к девушке.

— Поля? — с улыбкой спросил он.

— Оля, — ответила та.

— Никогда с первого раза не запоминаю имена, — добродушно развел он руками.

Оля вспомнила, что точно такую же фразу, произнесенную таким же тоном, она слышала от преподавателя театроведения. Он часто это повторял первокурсникам, путая их имена.

— Вы давно знаете Михаила Ильича? — спросил он.

«Какое это имеет значение?» — подумала Оля.

— Я хотела бы узнать, что за роль… — начала было она, но Беззубов замахал руками, заулыбался:

— Сразу и роль… Погоди, голубушка, дай посмотреть на тебя, познакомиться… Кажется, он прав, Михаил Ильич, в тебе… — Беззубов легко перешел на «ты», наверное, даже этого и не заметил, — есть что-то, бесспорно есть, но… Пройдись-ка, голубушка, вон до той декорации! — кивнул он на дальнюю стенку. — Держись свободно, как это говорится, раскрепостись, ты же будущая актриса… Ну что ж, походка у тебя плавная, ноги красивые, шейка лебединая… — В его голосе появились бархатные нотки. — Вот грудь только малость подкачала… Маленькая, девичья, а моя героиня уже знает, почем фунт лиха… — Он жирно хохотнул.