Золи - Колум Маккэнн

— Я бы ими ничего не делала, — говорит женщина.

Она ведет сына к двери сарая, за ними следует собака с низко опущенной головой. Они оставляют дверь открытой, крестьянин медленно поворачивается и смотрит в сарай, потом вразвалку уходит, у ноги — ствол дробовика. Золи размышляет о том, как странно, что судьба даже не раз, а дважды послала ей этого парня с его высоким и неуклюжим молчанием.

Они уходят к пролому в каменной стене, за которой тянется ряд деревьев. Крестьянин все оглядывается через плечо.

Он ухмыляется и вытягивает руку: у него на ладони лежит вырванный зуб Золи.

Золи смотрит вслед матери и сыну, пока они не становятся светлыми пятнами на фоне вспаханной земли. Она тянется к печенью. В его середине еще сохраняется тепло. Размазывает варенье пальцем. Большими глотками пьет холодное молоко. Масло съедает отдельно, проглатывает все сразу. Аккуратно заматывает полоской ткани осколок зеркала, чтобы не порезаться, и убирает его в карман, прилаживает нож к веревочному поясу, чтобы он свешивался, как безделушка. Складывает полотенце с изображением собора, пронзающего шпилем нереально голубое небо. Тарелку она оставит.

Она поворачивается, оглядывает сарай — сапог без шнурка, сухая трава между половиц, обуглившиеся половицы на месте костров — и прикасается к левой груди. В первый раз со времени суда Золи чувствует прилив сил: сейчас она вернется в город и не оставит там ни следа от себя.

Она выходит из сарая, перебирается через каменную стену, выходит на гудронированное шоссе и вдруг понимает, что, если сейчас на дороге загудит грузовик, она без сомнений встанет у него на пути.

Берегом реки Золи плетется по тропинке в тени высоких печальных сосен. Впереди в утреннем тумане показывается мост Красной Армии. Позади нее столбы дыма поднимаются над далекими фабриками, а еще дальше на фоне неба тянутся горы. Дунай сверкает, переливается всеми цветами радуги нефтяная пленка на поверхности воды. Баржа с пшеницей, тяжело идущая вверх по течению, дает громкий гудок.

На противоположном берегу раскинулся старый город Братислава: замок на холме, трубы, собор.

Золи, припадая на одну ногу, выходит из-под конструкций из стальных балок, проходит по траве, растущей на шлаке и навозе, на набережную. Дует сильный холодный ветер. Еще рано, но мимо уже проносятся машины, мост дрожит. Двое мужчин возятся с разбитым автомобилем, один толкает сзади, другой, стоя у водительского окна, поворачивает руль.

Золи натягивает шаль, закрывает лицо.

Перейдя мост, она моет руки в небольшой луже и вытирает их об афишу Русского цирка на фонарном столбе. Красные и желтые буквы кириллицы, украшенные завитушками. В верхней части афиши две гимнастки-блондинки тянутся друг к другу в воздухе. От дождя бумага покоробилась, тела кажутся вздутыми. В нижней части плаката — инспектор манежа, горящий обруч, танцующий медведь. Как же Золи любила этих привезенных издалека медведей, которые танцевали в огороженных веревками кругах! В красных шапках, перепачканные в дерьме, они проходили по площади Трнавы в тень, отбрасываемую церквями. Человек в маскарадном костюме, стоя на расписанном ящике, играл на флейте, кто-то бил в бубен, а Золи и ее друзья просили свою любимую песню: «Есть у меня два мужа, один трезвый, другой пьяный, но обоих я люблю одинаково».

Старики старались держаться подальше от перекрестков, лавочники закрывали лавки, женщины отрывались от домашних дел. По всей площади стоял шум, суетились торговцы, расхваливал свой товар разносчик, шли по своим делам полицейские и школьники.

Золи ведет кончиком пальца по бумаге, собирая ее в складки.

Она отворачивается от столба, переходит улицу и оказывается на узком тротуаре. Визжат тормоза, машина сворачивает к тротуару. Золи быстро оборачивается. Ливень грязи. Машина сигналит, один из людей на мосту свешивается через перила и, ухмыляясь, глядит на нее.

— Чтоб тебе повылазило! — спокойно говорит она, когда машина отъезжает на достаточное расстояние, и утирает грязь со щеки.

В подземном переходе рабочие утренней смены идут, стуча каблуками, на военный завод. Большинство в одинаковых синих кепках. Спускаясь в переход, они вливаются в поток людей в таких же кепках.

Миновав голые зимние деревья, она проходит мимо отеля «Карлтон», перед входом в который ходят туда-сюда мужчины в темных пальто — сотрудники службы государственной безопасности. Золи содрогается при мысли о том, чтобы войти внутрь: серебряные дверные ручки, огромные картины, позолоченные рамы, зеркала со скошенными фасками, спиралевидная лестница. До чего чуждо ей сейчас все это! Колонны, пластиковые растения в окнах. «Раньше, когда я входила в аванзал, все аплодировали. Подносили сигареты ко ртам и косились. Женщина с мягким лицом кивала и что-то шептала. Всегда казалось, что они смотрят сквозь меня, мимо меня, что им хочется быть с кем угодно, лишь бы не наедине с собой. Они курили так, словно табачный дым никогда не будет принадлежать им. Как громко стучат каблуки, когда сходишь с ковра на вымощенный плитками пол! Что-то галопом проносится под ребрами. Ищу Свона, его лицо, такое знакомое. Он всегда приходил за несколько часов до встречи, чтобы я не нервничала, сидел вон там, ждал, похлопывая шляпой по бедру. Из кармана торчала свернутая в трубку „Руде право“».

Золи переходит на противоположную от отеля сторону улицы и поднимается на холм, идет короткими переулками старого города. Между фонарными столбами растяжка: «Граждане, мы должны беречь хлеб». Растяжка вздувается и изгибается на ветру, и, когда Золи подходит ближе, один ее конец отрывается и падает в лужу на брусчатке. Золи переступает через лозунг и идет дальше, ведя ладонью по стенам, поросшим лишайником.

Здесь тише и темнее: свет ушел из вещей.

Она идет по извилистой улице, держась в тени, чтобы не попасться милиционерам. Если заметят, ее остановят, наставят винтовки, будут расспрашивать, увидят грязь на пальто, темные пятна крови на лодыжках, потом доставят на ближайший пост. Откроют серую книжечку партбилета, будут рассматривать в нем марку, отпечатки пальцев, описание: рост сто шестьдесят девять с половиной сантиметров, глаза черные, волосы черные, особая примета — «ленивое веко» на левом глазу, шрам длиной два сантиметра на нижней губе справа, на подбородке ямочка, поэтесса. Она обычно подписывалась тремя буквами «X», и самые впечатлительные из них спрашивали почему. В ответ она просто пожимала плечами, отчего милиционеры делались еще настойчивее:

— Но как может поэтесса