Золи - Колум Маккэнн

И в это время из коридора доносятся шаги. Их сопровождает стук по полу — может быть, милицейская дубинка или трость. Она оглядывается по сторонам, замечает гору пальто и прячется под ними, пройдя по выгнувшимся половицам. Как смешно. Какая нелепость. Нужно встать и выйти, пройти мимо него, не сказав ни слова, не узнав его. «Да пошел ты, Свон. Я спущусь по лестнице и исчезну у тебя на глазах. Оглянусь и прокляну тебя». Она шевелится под тяжелыми пальто, но вдруг вспоминает Свона в тот день, когда они нашли на дороге детское пианино. Он починил педали, вставил куда-то стальные полоски, заменил клавиши, сделав новые из клена. Они повесили это пианино на стену кибитки Золи, на огромный крюк, и Свон, держа перед собой микрофон, шел позади, и пианино играло музыку дороги, каждой ее выбоины, каждого поворота.

Поворот дверной ручки. Гвозди подметок лязгают о шляпки гвоздей в половицах, шипит клапан в батарее парового отопления. Шаги звучат странно. «Трость, — думает она. — Наверное, теперь он ходит с тростью».

Свон осматривает комнату и издает тихое восклицание. Деревянная крышка поднимается и со стуком опускается. Двери буфета открываются и закрываются. Печально плюхается на пол матрас. Свон бормочет что-то по-английски. Ее тошнит, она сжимает кулаки, шея напряжена. Она вспоминает его руку у себя на бедре, чувствует спиной кору древесного ствола, вспоминает, как он накручивал ее волосы себе на указательный палец, вкус его шеи, пот, чернила. Раздается щелчок. Он закрыл дверь.

Глядя в окно, она успевает увидеть, как Свон — голова песочного цвета — поворачивает за угол. Один из его костылей отброшен в сторону. За лодыжку зацепилась магнитная лента и волочится за ним под дождем.

«Это были мои стихи. Они принадлежали мне. Они никогда не были твоими».

Она поворачивается и в углу зеркала, перед которым он обычно бреется, находит свою фотографию и рвет ее. На кровати она замечает открытую шкатулку из розового дерева с серебряным замочком. Рядом — скомканный носовой платок и разбросанные документы. Золи мгновение медлит, затем наклоняется, поднимает деревянную крышку и обнаруживает скошенную панель: фальшивое дно. Под ним золотые часы.

«Дела, — говорил он, — не могут ждать. Их надо делать». Свон предвидел, что мир изогнется огромной аркой и все, находящиеся под ней, будут восхищенно смотреть вверх. Он хотел ухватить все неясное и безличное и придать этому форму. Он постоянно проводил руками по волосам, поэтому в типографии его волосы окрашивались в те же цвета, что и плакаты, которые он печатал. В кафе он не замечал, что на него смотрят: голова в желтых, синих и красных полосах, руки почти совершенно черные. Он опасался, что выговор выдает в нем иностранца, но делал все возможное, чтобы избавиться от акцента, слушал рабочих, подражал их выговору, шагал вместе с ними под их знаменами. Через некоторое время его аргументы стали более определенными, приобрели полемическую заостренность. Это было все равно что наблюдать, как кто-то занимается резьбой по дереву. Беседы со Своном приятно удивляли ее. В таборе были люди, умевшие вырезать из дерева ложку, миску или медведя. У Свона же иногда возникали мысли, которые казались ей чем-то осязаемым.

Однажды он предложил ей постоянно носить с собой книгу, чтобы победить представления гадже о ней. Даже если б она ее не читала, другие бы это увидели. «Этого достаточно, — говорил он. — Просто пусть видят тебя. Порази их, записав все».

Как будто книгами можно остановить резню. Как будто они могут стать чем-то большим, чем арфы и скрипки.

В арке дверь, с потолка свисает шнур звонка в красном бархатном чехле. Шнур заканчивается холодной на ощупь кисточкой. Дверь открывает женщина в вышитом платье, на ногах тапочки, волосы под синей сеткой. Она выглядывает, наклонившись, за дверь, смотрит в переулок и одним быстрым движением втаскивает Золи в прихожую.

— Да?

— У меня есть несколько вещей.

— Я не покупаю, — говорит женщина.

В темноте дома сияет единственный луч света, он падает на буфет с большими фарфоровыми тарелками.

— Мой дедушка много раз бывал здесь, — говорит Золи. — Станислаус. Вы знали его под этим именем.

— Понятия не имею, о ком вы говорите.

— Тогда здесь все было иначе, но вы знаете его под этим именем.

Женщина берет Золи за плечи, поворачивает ее, смотрит на ноги.

— У меня есть и хорошие лошадиные зубы.

— Что вы сказали?

— Я пришла продать свои вещи, вот и все.

— Ох, люди, погибель вы моя.

— Но она придет не раньше, чем вы завладеете всем, что мы имеем.

— Для цыганки у вас слишком болтливый рот.

— Мне терять нечего.

— Тогда уходите.

Золи делает несколько шагов к двери. Лязгает, поворачиваясь, шарообразная дверная ручка. За дверью в переулке — тишина. За спиной Золи слышит голос женщины, раз, другой, тон все выше, но говорит она не спеша:

— А если бы я заинтересовалась тем, что у вас есть?

— Я вам уже сказала, все самое лучшее.

— Я так часто это слышу, что у меня даже уши устали.

Золи закрывает дверь, щелкает замок. Она развязывает огромный узел из простыней Свона. Женщина притворяется равнодушной, надувает щеки и, отдуваясь, выпускает изо рта воздух.

— Ясно, — говорит она, встряхивает связку ключей и ведет Золи через анфиладу комнат, отделанных темными панелями, в заднюю гостиную, где на высоком табурете сидит бородатый человек. У него на шее висит что-то вроде маленькой чашки. Перед ним разложены карты таро. Он втягивает под жилетом живот. Широко взмахнув рукой, достает носовой платок и сморкается, затем убирает платок в карман. Золи следит за ним с дрожью отвращения.

— Да?

Золи кладет на поцарапанный деревянный стол приемник Свона. Ювелир опускает голову, нажимает на кнопку, крутит ручки настройки.

— Бесполезная вещь, — говорит он.

Потом рассматривает заднюю поверхность рамы от картины и надувает губы:

— Вы попусту тратите мое время.

— А это?

Золи кладет на стол золотые часы Свона и расправляет оба конца ремешка.

Ювелир вставляет в глазницу монокль, висевший у него на шее, и рассматривает часы. Дважды при