Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

«…Была в лазарете у семеновского офицера Тавилдарова, раненного разрывной пулей. Он мне много рассказывал о Коке, Ване и других знакомых. У его постели встретилась с Марией Владимировной фон Эттер. Мы с ней раньше встречались редко и как-то издали, а теперь так о многом переговорили. Ведь ее муж там командиром у ваших мальчиков. Она тоже знает их обоих.

У нас здесь прошел слух, что Великий князь Борис Владимирович собирается выехать на позиции. Это было бы так хорошо! Не правда ли?..»

— Именно, именно только его там и не доставало, — сердито фыркает отец, а тетка продолжает простодушно осведомлять о болтовне петербургских салонов; дамские патриотические восторг и сетования не находят здесь отклика и не могут восприниматься без иронии. Но когда дело доходит до «незаметных серых героев», чуткие сердца которых, несомненно, радуются в окопах при мысли о петербургских благотворительных базарах, устраиваемых в их честь, отец не может больше выдержать: «Вера, там еще много? Ну, это вы после дочтете. Давайте лучше газеты…» Впрочем, сообщения штаба уже прочтены непосредственно вслед за письмами братьев. Теперь просматривается и читается все остальное. Прочитанное изредка прерывается короткими репликами отца. Я уже научился понимать многое в этих отрывочных, часто недосказанных фразах. Мне понятно, и почему он негодующе фыркнул при известии о предполагающейся поездке на фронт князя Бориса. Пусть не при мне братья рассказывали подробности о безобразных попойках на глазах у солдат, которыми в прошлом отмечали свои посещения полка «Владимировичи» — Борис, Андрей и Кирилл. Я не знал, тем более, и историю с голой шансонеточной певичкой, спущенной с антресолей на скатертях в общий зал ресторана «Медведь» днем, в то время, когда там обедали почтенные отцы со своими семьями; историю, вследствие которой даже слабовольный Николай вынужден был выслать из столицы обоих старших «Владимировичей». Но я и без этих колоритных подробностей знаю, что какие-то глухие противоречия разрывают отношение взрослых ко всему, что происходит «там». Ощущение большого и все возрастающего неблагополучия обволакивает извне наш маленький мир и во всем дает себя чувствовать.

Отец, при всем его пиетете к царствующему дому, и тот иногда прорывается: «Но чего же можно ждать от человека, который в юности съездил в Японию лишь для того, чтобы получить мечом по голове, потом поздравил себя и свой народ с ходынским праздничком, завяз с ушами в грандиозной провокации девятого января и женился-то на женщине, передавшей неизлечимую болезнь его единственному сыну. И это, не касаясь всего прочего…» — и он круто обрывает разговор, видимо досадуя на себя, что не сдержался. А с каким презрительным поджиманьем губ тетка Козлова упоминает о «гессенской мухе», и опять-таки я уже знаю, что это о ней, о царице…

Понемногу мне уясняется отношение взрослых к происходящему. Несчастный безвольный царь стал игрушкой в руках темных сил, которым уже никто и ничего не может противопоставить. Их метод борьбы — подкупы, шантаж, провокация. Лучшие и честнейшие люди страны искусно вовлечены ими если не в революционную деятельность, то, по крайней мере, в оппозицию правительству. Император окружен продажными и бездарно-беспринципными людьми. Он одинок. Ему не на что и не на кого опереться. В глубоком мраке международная лига борется за мировое господство, подтачивая последние устои всего того, на чем строилось и держалось человеческое общество, что составляло силу государства. Ходынка — не случайность, не русская безалаберность; она была искусно подстроена. Девятое января? А знаете ли вы, что московский градоначальник рассказывал, что после расстрела на площади, в разных местах, были подобраны вооруженные люди, хорошо одетые, в штатском и без всяких документов, «и после за ними никто не пришел». Такие рассказы собираются один к одному, им придается особое значение и смысл: все роковые события продуманы кем-то, где-то и разыграны как по нотам — безошибочные ходы подлейшей игры. Америка, Англия, Франция — все давно захвачены монополиями еврейских капиталов, банками, парламентаризмом, баллотировками, министерствами, которые так легко свалить в случае нужды и заменить новыми, более покладистыми. Осталась, вернее оставалась, Россия, теперь наступает ее очередь. В таком аспекте рассматриваются здесь многие события, их движущие силы, смысл и изнанка борьбы.

…………………………………………………

Наступает еще один вечер, такой же долгий и томительный, как остальные. Августовское небо черно, и даже ветви деревьев на его фоне почти не различимы. Зато звезды отовсюду так и смотрят в наши окна. Их так много. Они как будто разгораются все ярче и ярче… Отец тоже смотрит в окно. Вот он подошел сзади и неожиданно положил руку на мое плечо. На голове у него шляпа, в руке трость: «Ну пойдем, перед сном пройдемся…» Среди неузнаваемого ночного сада стоим, запрокидываясь в небо оба — старик и ребенок. Дышим этим простором, вплываем в него. Отец — точно волшебник — отрывает меня от земли, и мы с ним улетаем все выше, подхваченные звездным круговоротом. Бояться не надо. Я не вижу отца, но слышу рядом его спокойный уверенный голос. Этот голос дает мне почувствовать мощь расстояний и бескрайнюю ширь этих звездных одежд, облекающих мир.

«Может быть, очень давно, еще в библейские дни, или когда здесь, на земле, из хвощей выдирались огромные неповоротливые ящеры, а человека не было вовсе, иные звезды угасли, а мы все равно каждый вечер следим их теченье, наблюдаем их свет. Этот свет все так же продолжает лететь из пространства, и ту, неведомо когда происшедшую, катастрофу мы сможем отметить здесь, на Земле, не прежде чем спустя еще много тысячелетий… Где же смерть, где время, где начала и концы всего сущего? Быть может, где-нибудь там, на некоторых… Впрочем, не на них; звезды — это ведь тоже громадные солнца; но поблизости, нами невидимые, нам неведомые, обогреваемые их теплом, мерцают планеты, и совершается на них какая-то жизнь. Вроде нашей? Или совсем иная? Никто не может этого знать. Вот причудливо сбитые группами звезды образуют то, что человеку было удобно назвать: созвездия. Выгнут в небе хвост Большой Медведицы. Провести от стороны ее ковша вверх прямую — наткнешься на Полярную звезду — Стелла Полярис. По ней с древнейших времен находили свой путь мореплаватели-финикияне и арабы в знойных пустынях, с ней и Нансен[42] сверял курс „Фрама“ в арктических льдах, и охотник в сибирской тайге; каравеллы Колумба на пути в Америку, корабли Крузенштерна[43] и Литке[44] — все, начиная от древних египтян, считали ее своей путеводной звездой, и она помогала им, выручала в беде, указывала направление! Да и сейчас, ты только подумай, сколько людей смотрит на нее в эту ночь, сколько взглядов встречается с нашим в этой далекой серебряной точке. Может, и братья твои не спят, вспоминая, как я учил их когда-то находить эти звезды, когда еще были они вот такими, каков ты теперь… Может, Кока в разведке…»

И голос отца, точно оступившись, обрывает слова искусственным кашлем, чтобы потом еще дальше вести меня в эту черную твердь, где для нас зажжены маяки путеводные…

Щедрым и свежим потоком в меня вливается, точно живая струя самого мироздания, все это небо…

«Смотри, это вот — пояс Ориона. Вот и весь Орион — отважный ловец и охотник. Эти три на прямой — раскинул крылья звездный Орел; это скопленье — Плеяды. По ним в старину испытывали зоркость глаз: посчитай, сколько звезд различаешь? А дальше — Кассиопея; вон красавец Арктур и зеленая Вега. Это вон Сириус, дальше к горизонту Персей…»

Уже не может разогнуться затекшая шея; взгляд, прикованный высями, неохотно к земле возвращается. Отец впервые раскрыл мне чудесную книгу Вселенной, и нет книги более удивительной, сказки более волшебной, чем этот ритмический ход бесконечности, которым подхвачены и которому подчинены и мы тоже. Обольстительным маревом встает относительность земных понятий и мерок. Что же мы, в сущности, знаем? Ведь даже былина о Святогоре, который нес в котомке всю тяжесть земную, оправданна как гениальная угадка чего-то вполне реального для современной астрономии. Есть звезды такие, что один наперсток их вещества был бы не под силу слону, чтобы сдвинуть с места его… И что мы сами такое? Один лишь известен ответ, достойный этого непостижимого мира своим ясным величием, — строки державинской оды:

Я телом в прахе истлеваю,Умом — громам повелеваю,Я царь — я раб — я червь — я Бог!

«Коля! Вы где?» — слышен вдали, у крыльца, голос мамы; накинув на плечи белый оренбургский платок, она с фонарем выходит на крыльцо, обеспокоенная нашим долгим отсутствием.

— Видишь, надо идти, а то мама волнуется…