Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка - Андрей Войновский

– Соглашусь, Гриша. ваш Харон просто умница, что смог их где-то откопать. А долго еще до конца?

– Да ну что вы? Я же говорю, пьеса короткая. Здесь корень в экспрессии, в динамике.

…(К сожалению, ведущий уже не в силах сдерживать свои эмоции, он периодически сморкается в носовой платок и им же вытирает обильно выступающие на глазах слезы.) Смысл пьесы в том и состоит, что у Нефред Эрнандыча назавтра был бы юбилей. Ему как раз бы завтра стуканул полтинник, но он великой скромности был человек и не любил ни ресторанов дорогих, ни шумных вечеринок, да и самих торжеств и юбилеев Нефред Эрнандыч не любил. К нему назавтра скромно и без помпы должны были на дачу приехать несколько соратников по партии и парочка друзей по Думе, совсем не разделявших, кстати, его авангардистских, прогрессивных взглядов, что, впрочем, не мешало им с Нефедом Казуистовым дружить и относиться к юбиляру с огромным уважением… и почтением глубоким… Да только не судьба. Не суждено ему в кругу друзей отпраздновать свой юбилей и подвести за рюмкой коньяка итог прожитых им пяти десятилетий. Сегодня ночью злые гады его и порешат. За правду, значит, порешат, за истину. Такая уж в России, видно, широта, да и, похоже, долгота примерно та же.

(Не скрывая слез, ведущий покидает сцену. Ему на смену собственной персоной выходит герой сюжета Нефред Эрнандыч и садится на табурет. За ним, облаченный в фартук и с кухонным ножом в руке, следует Колян.)

Нефред Эрнандыч (периодически почесывая через шерстяные рейтузы ногу и покуривая тонкую розовую сигарету «Собрание»). Ну что ты тут поделаешь? Ни солнца, ни тепла. Погода мерзкая, страна поганая, и как ты ни крути, но глупый в ней живет народ. В пустыне где-нибудь среди песков и то, наверное, умнее. Куда ни глянь – кругом одни уроды. Привыкли, понимаешь, только нефть качать. А не было б той нефти? А вот тогда б уже давно попередохли все иль, в лучшем случае, спились бы поголовно. Да, впрочем, нам и так уж некому рожать. А не от кого – так и подавно. И что теперь? Ответь мне. Что, восток – китайцам? Запад – европейцам? А юг и так уже исламизирован донельзя. Я, как ты понимаешь, говорю сейчас не только за Кавказ.

Колян (что-то готовя на столе, вероятно, к предстоящему юбилею). Эрнандыч, ну скажи, к чему такие нервы? У нас еще с тобой остался север. Эвенки, чукчи, ненцы, нефть опять же. Исламу там холодновато. К тому ж у северных язычество в ходу, шаманы с бубнами сидят в ярангах, да и условия такие, что ни единого китайца силком туда не заманить. Давай оставим этот разговор. Меня другое беспокоит. Ведь вижу я, как ты печешься о России, совсем забыв, что день рождения на носу. К тому же юбилей, да и еще какой! Полтинник все же.

Нефред Эрнандыч. А вот меня и это беспокоит, кстати. Не знаю, сколько их припрется завтра. Пытался выяснить – не смог. На сколько рыл готовить – неизвестно. И хоть еще совсем чуть-чуть осталось, но все ж пока – ты сам отлично знаешь, – пока еще я не миллионер. И это все со скромностью моей дурацкой, два срока в Думе отсидев и пролоббировав несметное количество законов. Коллеги уж давно смеются надо мною. Но, тем не менее, мой холодильник вовсе не лабаз, чтобы кормить ораву на халяву. Ведь завтра же с собою на стол так ни хрена ни привезут. Я знаю их: всегда на дармовщину.

Колян. Душа моя, Нефред Эрнандыч, ну уж не парься ты на этот счет, я умоляю. Что скромно Бог послал, то я и приготовлю. И это полностью моя забота, а ты вот лучше помни о своем предназначении. Твое предназначение – писать! Писать для Родины великой ей же под стать умом твоим великим великие законы для народа, чтоб, значит, этот самый вот народ тебя благодарил и после смерти. Но ты у нас, уверен, еще немало проживешь и много сделаешь во благо этого народа. И перестань курить. Твое здоровье уж давно принадлежит Отчизне. Ты вот что, величайший из умов, пока я здесь постряпаю на кухне, пошел бы лучше дописал последнюю поправку к закону о ГИБДД. Поправку эту лично я считаю крайне важной. К чему нам этот американизм? И почему на собственной земле, скажите, простой, обычный человек обязан наблюдать на заднице «линкольна» столь раздражающе влияющий на зрение ужасный красный поворотник? Нам красного в двадцатом веке и так уже хватило выше крыши. Куда приятнее, когда с оттенком желтизны. Нет, я считаю, это очень актуально, а ты у нас, Нефред Эрнандыч, молодец и гений. Пойди, прошу, закончи. Допиши. А заодно и сделаешь приятное гостям на завтра: почитаешь вслух. Пожертвуют тремя минутами от выходного – не убудет.

Нефред Эрнандыч. Да что ты все заладил: допиши, да допиши. Да я ж ее уже закончил, жопа! Тому три дня, как отписался. Ужель не говорил тебе?.. Конечно же уверен, что завтра будут слушать с величайшим упоением. Поймут ли смысл? Вот это, брат, вопрос.

Колян. Поймут, поймут! Куда им деться? Хотя по гениальности им до тебя примерно как до Антарктиды, ведь в большинстве своем все ж творческий народ. К тому ж под водочку оно все как-то веселее. Душа всегда к прекрасному и умному отзывчивей вдвойне.

Нефред Эрнандыч. А есть она у них, душа-то эта? Вот то-то и оно: «под водочку». Кругом разврат да пьянство. Моральные устои на нуле. А гений – вот меня хотя бы взять, – он дохнет в этом государстве. Ему средь быдла тяжелей вдвойне.

Колян. Ах ты, едрена корень, ну какая фраза! Чуть ли не стихами. Возьми и срочно запиши. Уверен, где-то сможешь вставить.

Нефред Эрнандыч (записав). Я записал. Но по твоей же просьбе. Вот только кто это оценит? Найдется ль равный мне по интеллекту, чтоб тонко оценить ту бездну одиночества моей истерзанной души? Понять ту страшную борьбу во мне самом, когда рука от злобной рюмки неумолимо тянется к перу, к компьютеру – не важно. Когда нет силы задушить в себе порывы к самосовершенству. (Пауза.) Кто знает, может, я пророк в своем Отечестве убогом? А коли так, то мой удел – скитания. Скитания по закоулочкам возвышенной фантазии моей. Судьба со мною обошлась жестоко. Я ведь в душе высокого полета – и стихотворец, и художник, и поэт в одном лице, а вынужден зачем-то писать законы непонятно для кого.

Колян. Ох, как ты здесь не прав, Нефред Эрнандыч! Опять же душит тебя собственная скромность. Художник – он во всем художник. И верую я – завтра же оценят! Оценят все без исключения, кто завтра в этот дом приедет. Увидишь, вот приедут – и обязательно оценят все.

Нефред Эрнандыч. Ну что же, дай-то бог, как говорится. Хотя – и ты прекрасно это знаешь – мне эти дифирамбы не особо и важны. Всегда был горд я в одиночестве своем, ибо всегда стоял гораздо выше тех, кто находился рядом. Ну а вот ты со мной уже давно и предан мне, я знаю. За то тебе спасибо, кстати. За то и помню, и люблю.

Колян. Ну и тебе на том спасибо, кстати.

Нефред Эрнандыч. Кстати. Ты сколько мяса режешь, гастроном? К нам что, орда приедет завтра или гости?

Колян. Позволь, Эрнандыч, ты же сам сказал, что точного количества гостей не знаешь. И я подумал ненароком: чтоб завтра мне не суетиться, быть может, заготовить впрок?

Нефред Эрнандыч (медленно вставая с табурета). Нет, православные, вы только поглядите: «Он подумал!» Кто эту ересь-то вложил в греховный адский твой язык? Запомни, сына, в этом доме думать, воистину, моя прерогатива. Всем остальным – благоговейно потакать моим идеям гениальным. О, боже! Как же я устал! За всеми нужен глаз да глаз. Ни шагу без меня, ни вздоха… Нет, ты подумай: «Он подумал!» Ты б лучше шевелил остатками мозгов, мыслитель хренов, чтобы своим умишком допереть, какая пропасть в гранях восприятия лишь одного обычного понятия лежит! «Он заготовил впрок!» Да я в секунду в страшный гнев или в истерику впаду, когда только подумаю, что может речь идти от миллиграмма до центнéра!

Колян. Хоть я не так умен и образован, но мне всегда казалось цéнтнера, хозяин.

Нефред Эрнандыч. Не умничай, будь лучше человечней! Пока я добр. Сам знаешь, как мне нынче туго. Я выжат, словно апельсин в коробке из-под сока. Энергии из космоса не чую. Законотворчество, да будь оно неладно, последнее здоровье отнимает. Поверишь ли? Бывает, грешным делом, лежу и думаю: послать все это к черту… или себе же самому импичмент объявить. Вот до чего порой доходит! И что ж ты думаешь? Как только так подумаю крамольно, так сразу же под ложечкой сосет. А то мне совесть говорит: «Не сметь, Нефред Эрнандыч Казуистов! Даже и не думай! Кто, ежели не ты?» И понимаю, что права, паскуда… совесть эта. Ох, права! А так подумать, в нашем департаменте таежном талантливей никто ведь не напишет, а то что и не сочинит – так это и подавно. Кто ж, ежели не я?

Колян. Никто! Никто и никогда! О, как сейчас раскаиваюсь я, что мог, дерзнув, тебя поправить. Прости меня, коль сможешь.

Нефред Эрнандыч. Бог простит, но я тебя, сынок, прощаю тоже.