В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

type="note">[37], устроенного Соломоном для нас, его друзей и близких. Признаюсь, всей душой люблю я такие еврейские праздники. Что касается конкретно брит милы, это был второй случай, когда мне выпало присутствовать на подобном радостном событии. Первый имел место сорок с лишним лет тому назад, когда вашему покорному слуге исполнилось восемь дней от роду. В тот момент я представлял собой страдающую сторону — в отличие от всех остальных присутствующих, которые дружно поздравляли моих родителей и пили за здоровье новорожденного. Зато уж теперь я в полной мере отыгрался за былые страдания: не счесть стаканчиков вина, которые промочили мое горло. Другие гости тоже не отставали. Все тут любили Соломона, его прекрасную жену Шейну и его замечательного наследника. Их радость была нашей радостью, их брит — нашим бритом.

Моэлем[38] был приятный старик семидесяти шести лет по фамилии Шифман, большой знаток Торы и народных обычаев. Он надел сияющий белизной халат, а затем долго готовил и раскладывал в нужном порядке необходимые инструменты. По сигналу моэля ребенка положили на колени сандаку[39], и старик приступил к делу. Дело оказалось секундным — Шифман явно знал свое ремесло. Мы и вздохнуть не успели, как сын Соломона приобщился к бриту — завету праотца нашего Авраама. Старик моэль привел с собой двух помощников. Первый, немолодой еврей лет шестидесяти, был тощ, как сушеный урюк; второй подвизался главным служкой в московской синагоге. Этот обер-служка держал в руках раскрытый молитвенник и торжественным кивком сопровождал каждое сказанное слово. Не знаю, как кому, но мне он напоминал театрального суфлера.

Приятным голосом Шифман прочитал положенную молитву — по памяти, ни разу не воспользовавшись ни книгой, ни суфлером. Не запнулся он и во время оглашения имени.

— И наречется он именем в народе Израиля: Хаим-Нафтали-Цви-Ѓирш!

Я стоял в эту минуту рядом с обер-служкой, скользя, как и он, глазами по строчкам молитвенника.

По окончании официальной части моэль снял халат и сел вместе со всеми за праздничный стол. Конечно, мы не сразу приступили к выпивке. Для начала была подана фаршированная рыба. Разложив ее по тарелкам, гости подняли первый тост за здоровье Хаима-Нафтали-Цви-Ѓирша Соломоновича. Затем зазвенели вилки и ножи. Я сидел слева от счастливого отца. Он вынул из кармана пиджака свидетельство о рождении и показал мне. В графе «имя» стояло «Григорий». Григорий Соломонович! На несколько мгновений лицо моего друга приобрело виноватое выражение. Что поделать? Он очень хотел записать сына Хаимом-Нафтали-Цви-Ѓиршем, но это не принято у русских. Даже сам Александр Македонский, живи он в России, стал бы тут Александром Филипповичем, а праотец наш Авраам, да не будет помянут рядом с язычником, был бы записан каким-нибудь Абрамом Тераховичем… Хаим-Нафтали-Цви-Ѓирш Соломонович! Полно позориться, гражданин!

Следующий стакан выпили за родителей. За длинным столом сидело много гостей, и каждый работал в меру возможностей, отведенных ему природой. В соседней комнате молодая мать Серафима Яковлевна утешала, баюкала и кормила свежеобрезанного царевича. Царевич кричал и заливался горькими слезами — как каждый из нас, прошедших через эту болезненную процедуру. Во главе пиршества восседал моэль Шифман, а по обе стороны от него возвышались, как кедры, два бородатых еврея. Эта троица тоже сильно налегала на рыбу, причем обер-служка старался за десятерых.

— Это ж не рыба, а просто какой-то медовый пряник! — приговаривал он, усердно работая вилкой, и торчащий из бокового кармана молитвенник кивал в такт каждого его движения.

Тост за родителей выпало поднимать мне, и я произнес краткую речь во славу нашего друга Соломона и его прекрасной жены Шейны. Затем пели хором — многие здесь любили хорошие еврейские песни, веселые и печальные, шуточные и торжественные. Шифман и два его кедра исполнили старый хасидский напев, берущий свое начало от Старого Ребе из Ляд, ушедшего в мир иной во время войны с Наполеоном. Ныне ребе покоится на еврейском кладбище города Гадяч в Полтавской области. Бывал там и я, не раз навещая при этом гробницу великого праведника на высоком берегу реки Псёл. Но это уже совсем другая история.

Третий и четвертый стаканы обошлись без общих тостов и здравиц. Кто-то наливал побольше, кто-то поменьше… — мой сердечный приятель Соломон был в числе первых. Затем начались танцы. Почти все здесь, за исключением старого моэля и его помощников, были ровесники друг другу и веку — от тридцати до сорока с хвостиком. Кто-то начал, кто-то присоединился, и вот уже кружится, притопывает по комнате веселый хасидский круг, хлопая в ладоши, подпевая и раскачиваясь в такт. И, конечно, во главе танцующих — Соломон Ефимович, мой друг и коллега. Герой и виновник праздника, хозяин торжества, он делал все, чтобы порадовать сердце гостей. Нужно сказать, что и к вопросу имени этот уважаемый преподаватель техникума подошел с поистине математической изобретательностью. Григорий по советскому паспорту, в анналах народа Израиля этот мальчик будет записан без каких-либо хитростей и компромиссов: Хаим-Нафтали-Цви-Ѓирш!

А впрочем, зачем мелочиться! Известно, что у нас нередко присоединяют к имени мальчика еще и «Алтер», дабы продлились дни его до самого преклонного возраста. Не случится ничего дурного, если подарить новорожденному наследнику еще и эту добавку. Масло каши не испортит!

И Соломон возбужденно подступает к старому моэлю Шифману, который притопывает и хлопает в ладоши в такт веселому хасидскому танцу:

— Товарищ моэль! Прочти, пожалуйста, еще раз свою молитву! Я меняю имя! И наречется он именем Алтер-Хаим-Нафтали-Цви-Ѓирш!

О да, сегодня он особенно храбр, мой славный друг Соломон, язык его развязался, а ноги выделывают замысловатые кренделя. Старик моэль печально смотрит на молодого отца, преподавателя техникума. Много повидал этот Шифман в своей длинной и нелегкой жизни. Родился, и был обрезан, и мать кормила его грудью, и воспитывался он в уважении к Торе и добрым делам, и был резником, и был моэлем, и следил за кашрутом, и занимался многими и сложными делами еврейской общины. И вот сейчас сидит он во главе стола бок о бок с двумя бородатыми кедрами, а вокруг отплясывают сорокалетние, и мой друг Соломон подступает к нему со своей не слишком своевременной просьбой.

Я и сейчас, выводя на листе бумаги эти самые строки, вижу перед собой печальные глаза старого моэля…