Нет - Анатолий Маркуша

И тут же услышал:

— «Вега восемьдесят четыре», перестройся влево.

Он перестроился. Ведущий, снижаясь, протащил его сквозь дымные разрывы и приказал:

— Внимание, пикируем…

Суть первого боевого вылета Хабаров понял много позже. Суровый майор, один из лучших воздушных бойцов фронта, умышленно и рискованно крестил его огнем чужих батарей. У Гордеева был принцип: не дрогнет — берем, дрогнет — на мусор. Майора ругали: «Ну, а если ты зазря человека потеряешь, кому от этого польза?»

— Война, — возражал Гордеев. — Тут ничего угадать нельзя, — и хмурил черные цыганские брови.

Над зенитками Хабаров не дрогнул. Не дрогнул потому, что не понял, какому риску подвергался. Дымные разрывы зенитных снарядов не показались ему опасными. А потом, когда понял, что к чему, долго не мог уснуть, ворочался, метался в спальном мешке и забылся только под утро. И ему снился человек-червяк, проткнутый лыжной бамбуковой палкой…

Никогда и никому не рассказывал Виктор Михайлович об этой истории, к счастью, открывшейся перед ним во всех подробностях не в день первого боевого вылета, а много позже, когда он уже приобрел некоторый боевой опыт и прочную уверенность, что он лично непременно доживет до победы…

Хуже было после войны. Уже в испытательской жизни. В пору, когда имя майора Хабарова начали произносить с особым уважительным акцентом.

На одном из авиационных заводов, выпускавшем серийную продукцию, обнаружились неполадки в работе ЛИСа — летно-испытательной станции, и Хабаров был командирован туда, чтобы разобраться, принять меры, наладить… Разбирался он пять дней, налаживал три. За неделю Виктор Михайлович расположил к себе всех — и летчиков, и начальство. И вот, когда он уже собирался домой, начальник ЛИСа, седоголовый великан Мартирос Барсегян, сказал:

— Слушай, Виктор Михайлович, премию выписать я тебе не могу — фондов на это честное дело нет, инструкция не позволяет, но если ты пять машин облетаешь и сдашь заказчику, это будет законная компенсация за хлопоты и переживания. Как ты на такое предложение смотришь?

Хабаров отлично понимал: стремление «премировать» его у Барсегяна самое искреннее; работы у заводских испытателей, как говорится, сверх головы; пять машин, которые он возьмет на себя, никого не обездолят, и согласился.

А дальше произошло вот что: отгоняв, как полагается, двигатель нового истребителя на стоянке, Хабаров порулил на взлетную полосу. Получив разрешение диспетчера, он разбежался по бетону и, неслышно оторвавшись от земли, перешел в набор. Двигатель работал нормально, шасси убралось чисто, но Хабаров ощутил какое-то легкое, непонятное беспокойство. Проверил показания приборов — все исправно, бросил беглый взгляд влево-вправо — синее небо да легкая дымка над горами не внушали никакого опасения. Почему вдруг Хабаров стал разглядывать внутренности тесной кабины, этого он объяснить не смог бы: ни инструкцией, ни здравым смыслом такой осмотр продиктован не был. И все-таки…

Ему показалось, что в дальнем правом углу, за педалью, темнеет что-то постороннее. Хабаров наклонил голову пониже и разглядел: прижавшись к противопожарной перегородке, в самом углу сидела взъерошенная рыжевато-серая крыса. Он смотрел на крысу, а крыса смотрела на него. Почему-то Хабаров решил, что сейчас, вот сию минуту эта голохвостая скотина бросится ему в лицо. Упреждая предполагаемое намерение неожиданного пассажира, Виктор Михайлович заложил крен градусов в семьдесят и потянул ручку на себя. Мысль сработала совершенно четко: «Прижать сволочь перегрузкой».

С земли, конечно, заметили странный маневр только что взлетевшего истребителя, встревожились и запросили по радио:

— «Орел-одиннадцать», «Орел-одиннадцать», что случилось?

Ничего не отвечая командному пункту, Виктор Михайлович прекратил набор высоты и, выписывая немыслимые вензеля в небе, стал заходить на посадку. Пока Хабаров замыкал круг над аэродромом, самочувствие его было более или менее устойчивым, но на последней прямой стало худо — ни маневрировать, ни заглядывать под ноги в непосредственной близости от земли не представлялось возможным. Приземлился Хабаров нормально. На пробеге выключил двигатель и освободился от привязных ремней. И только тут понял: сейчас надо будет что-то сказать людям. Ведь только что на глазах всего заводского аэродрома он выполнил пусть благополучную, но все равно вынужденную посадку.

Почему?

Отшутиться? Невозможно. Срочно придумать сколько-нибудь правдоподобную версию отказа? Это не пришло ему даже в голову.

К остановившейся машине спешил народ.

Хабаров стоял на пожелтевшей траве, ощущая отвратительный липкий озноб во всем теле, и соображал: как же вести себя дальше?

Первым к Виктору Михайловичу подбежал ведущий инженер. Прежде чем инженер успел что-нибудь спросить, Хабаров сказал:

— Вероятно, это покажется вам смешным, но я не могу летать с пассажиром…

— Что-что? — не понял инженер. — С каким пассажиром?

— Там крыса, — сказал Хабаров и махнул перчаткой в сторону кабины.

Механик поднялся на крыло, перегнулся через борт и вытащил из кабины здоровеннейшую дохлую крысу. Дохлую! И это доконало Хабарова.

— Она же мне прямо в глаза смотрела… — сказал он, вовсе не думая о реакции, которую должны были вызвать его слова.

Кто-то засмеялся, и сразу же хохот, словно огонь, попавший на сушняк, пошел ходить по аэродрому.

Не улыбнулся только Барсегян. Деликатно тронув Хабарова за кожаный рукав, он сказал:

— Извини, пожалуйста, Виктор Михайлович. Такую свинью мы тебе не нарочно подсунули. Лично я бы на твоем месте немедленно катапультировался. Даю слово! Отдохнешь сейчас?

Хабаров понял.

— Пусть осмотрят и дозаправят машину. Через полчаса я буду готов.

И Барсегян напустился на механиков:

— Зоопарк, понимаешь, развели и еще ржете! Какой может быть смех? Слезы должны быть! Вот товарищ Хабаров расскажет в Центре, как мы ему машину подготовили, весь Советский Союз хохотать будет. Над ним? Нет, над вами!

Через двадцать минут Хабаров взлетел вторично.

Глава вторая

Его уложили на жесткой кровати в нелепое и унизительное положение «лягушки». Новокаиновой блокадой несколько притупили боль. Правую ногу взяли на скелетное вытяжение.

Ему вводили кровь через капельницу…

Врач записывала на шероховатых листах истории болезни:

25 марта. Состояние больного средней тяжести. В сознании. Жалобы на боли в местах переломов. Пульс 90 ударов в минуту, ритмичный. Артериальное давление 130/70. Нарушений функций тазовых органов нет. Скелетное вытяжение, лежит правильно…

Не окончив записи, поднялась и пошла в палату. Состояние средней тяжести — это, конечно, лучше, чем тяжелое состояние, но радоваться еще рано. Тревога не отпускала ее ни ночью, ни утром, ни днем.

Отступление в прошлое было его тактической уловкой, его военной хитростью, его спасением от тревог, болей и неопределенности, окруживших Хабарова в больнице. Он как бы командовал себе: «Назад!» — и заставлял память вытаскивать из своего арсенала давно забытые, потускневшие, казалось, навсегда утраченные картины.

Учительница литературы, молодящаяся, мелко-мелко завитая Прасковья Максимовна предложила классу домашнее сочинение «Человек — это звучит гордо». При этом учительница предупредила, что каждый волен либо рассказать о горьковских героях, либо написать на так называемую «вольную тему». Важно раскрыть содержание слов Горького, проиллюстрировать их достаточно убедительными примерами или одним примером.

— И, пожалуйста, не старайтесь изводить как можно больше бумаги. Держите в уме слова Антона Павловича Чехова: «Краткость — сестра таланта». Ваша главная задача — быть убедительными, — сказала Прасковья Максимовна.

Это было ужасно давно, но, оказывается, Хабаров хорошо запомнил, как он обдумывал и как писал сочинение. Навалившись грудью на край стола, Виктор сидел без единой мысли в голове и разглядывал зеленый лист толстой бумаги, заменявшей давно истершееся сукно. Весь лист был изрисован силуэтами самолетов и пухлыми, будто взбитыми из мыльной пены, облаками. Рядом с самыми причудливыми летательными аппаратами кроме облаков парили еще взятые в аккуратные рамки основные физические формулы.

Была ранняя весна, и солнце ломилось в дом сквозь замазанное, помутневшее за зиму окно.

Сначала Виктор почему-то вспомнил чрезвычайно взволновавшую его историю гибели Льва Макаровича Мациевича.

Капитан Мациевич — один из первых русских летчиков, любимец петербургской публики — погиб 7 октября 1910 года во время показательных полетов. Он взлетел под вечер, когда солнце уже клонилось к закату. Набрав высоту, капитан описал широкий круг над аэродромом и начал второй. Внезапно его утлую машину тряхнуло, и пилота выбросило из кресла. В ту пору в авиации не существовало ни привязных ремней, ни парашютов. И вот в медном предзакатном небе стали падать два черных креста: один — большой, опутанный расчалками — самолет, другой — маленький, нечеткий, до ужаса обреченный — человек…