Нет - Анатолий Маркуша

На втором отрезке треугольного маршрута, когда Хабаров только-только начал осваиваться с непривычной машиной, Алексей Алексеевич неожиданно объявил:

— Даю вводную: отказал правый двигатель. — И потянул сектор газа правого мотора на себя.

Машину сильно повело в сторону. Теоретически Хабаров знал, что на многомоторных самолетах существует система флюгирования воздушных винтов, облегчающая управление машиной с одним отказавшим двигателем, но есть ли такая система на этом типе корабля, Хабаров спросить не успел. Боясь попасть впросак, внутренне весь сжавшись, Виктор Михайлович все-таки скомандовал:

— Правый — во флюгер!

И бортмеханик немедленно откликнулся:

— Есть правый во флюгер.

Хабаров сразу почувствовал — стремительное движение самолета вправо несколько утихло. Он отклонил левую педаль до упора. Машина почти пришла в норму, но все время держать педаль отклоненной было трудно. Хабаров поискал глазами надпись: «Триммер руля поворота», но не нашел. Подумал: «Триммер должен быть. Не может не быть». И, вспомнив совет Алексея Алексеевича, уверенно распорядился:

— Бортмеханик, прошу отклонить триммер руля поворота вправо.

— Триммер вправо или руль вправо? — переспросил бортмеханик.

— Руль — влево, стало быть, триммер — вправо.

Алексей Алексеевич не пропустил этой подробности: летчик мыслил не готовыми понятиями инструкции, а разбирался в существе аэродинамических явлений. Разбирался легко, без натуги. Тогда Алексей Алексеевич ничего не сказал Хабарову и только много лет спустя, когда Виктор Михайлович уже сам вводил в строй молодых испытателей и числился одним из первых летчиков Центра, напомнил.

Вообще Алексею Алексеевичу понравился этот парень, производивший при первом знакомстве несколько странное впечатление. Внешне Хабаров напоминал скорее модного киноактера, или избалованного успехом у женщин тенора, или профессионального мастера не очень тяжелого вида спорта, но только не летчика.

Первый полет с Алексеем Алексеевичем закончился вполне благополучно. Выключив двигатели, Хабаров, как привык в армии, доложил:

— Товарищ командир, старший лейтенант Хабаров задание выполнил, разрешите получить замечания?

— Бьен, — сказал Алексей Алексеевич, дотронулся согнутым указательным пальцем до его лба и добавил: — Ля тэт травай бьен. Са ва! — И шеф ушел с машины, а Хабаров остался — надо было расписаться в журнале приема и сдачи материальной части.

— Ты не знаешь, чего он сказал? — спросил Виктор Михайлович у бортмеханика. — Я лично ни черта не понял.

— Не бойся, раз по-французски запарлял, значит, доволен. Он, когда недоволен, по-русски, и на «вы», и с подковырочкой разговаривает, — и, смешно подражая голосу Алексея Алексеевича, бортмеханик произнес: — «Позволю себе заметить, мой друг, что ваши действия на посадке несколько напомнили мне поведение вульгарного медведя в посудной лавке…»

Хабаров долго ходил под опекой Алексея Алексеевича и учился у него не только испытывать самолеты, но вообще жить — жить строго, принципиально, внимательно приглядываясь к событиям и людям, оценивая все происходящее вокруг собственными мерками, а не готовыми шаблонами.

Разглядывая белый, без единой трещины потолок палаты и все еще ощущая запах летного поля, Виктор Михайлович думал:

«Если ты хочешь кого-нибудь чему-нибудь научить, прежде всего, зарони в человека зернышко любопытства. И это зернышко поливай настоем полезных фактов. Поливай до тех пор, пока не появятся первые признаки работы мысли. Пусть мысли будут толковые, бестолковые, дельные и совершенно никчемные — это как раз не так уж важно. Важна работа ума — явление всегда однозначное — положительное.

Мыслям, пришедшим в движение, нужен лоцман. Хороший лоцман не станет загружать чужую голову своими обкатанными, хорошо скалиброванными идеями. Нет. Хороший лоцман даст верный курс, поможет устранить снос, если снос появится; в критический момент предупредит о скрытых опасностях. Учитель как лоцман, у хорошего учителя ученик испытывает потребность открывать окружающее, постигать непонятное. И не надо глушить в ученике сомнения. Только преодолевая сомнения, человек освобождается от подражательства, становится самостоятельным. Все это хорошо понимал Алексей Алексеевич. Он учил ненавязчиво, прочно, и, что особенно важно, с доверием».

Утомившись, Хабаров незаметно уснул.

На жестком ложе, в неподвижности, на спине спать было неудобно:

Хабарову казалось, что он летит. Летит на том дурацком планере немецкой конструкции, где летчик располагался в кабине, лежа на животе. Ему казалось, что планер опрокинулся посадочной лыжей вверх. Виктор Михайлович отчетливо ощутил опасность создавшегося положения и попытался вернуть машину в нормальное состояние горизонтального полета. Но планер не хотел поворачиваться. Элероны заклинило.

Хабарову сделалось страшно. Он застонал, пытался что-то крикнуть, но язык не повиновался…

Сквозь сон до Виктора Михайловича донесся тихий женский голос:

— Спокойно, миленький, спокойно. Ничего, привыкнешь. Сначала всегда трудно, а потом — ничего. Спи, спи. Все будет хорошо.

Глава третья

Ей смертельно хотелось спать. За трое минувших суток она проспала в общей сложности не больше шести часов. Может быть, в таком самоистязании и не было особой необходимости, но она ничего не могла сделать: ложилась, вскакивала и бежала к нему, надевая перед дверью палаты, словно хирургическую маску, спокойную, доброжелательную улыбку.

Он здорово держался. Он был вместе с ней против болезни. Это успокаивало, но ненадолго.

27 марта. Состояние больного значительно лучше. Боли беспокоят меньше. Ночь провел спокойно. Пульс 80 ударов в минуту, ритмичный. Отечность лица резко уменьшилась. Правая сторона теплая…

Сколько он проспал на этот раз, Хабаров не имел понятия. С ним все время что-то делали: кололи, брали кровь, измеряли кровяное давление, заставляли глотать какие-то лекарства, и заснуть надолго не удавалось. Проснулся и сразу почувствовал — болит все тело, ужасно хочется перевернуться на живот, пошевелить ногами, потянуться, но кровать-капкан не пускала.

Виктор Михайлович стал соображать, отчего он проснулся. Что-то его разбудило. Кажется, музыка. Хабаров прислушался: действительно, где-то очень далеко едва слышно играло радио. Слов разобрать было невозможно, но мелодию он узнал:

Пой, гармоника, вьюге назло, Заплутавшее счастье, лови…

Как ни странно, «Землянка» напоминала не о военном времени, не о тоске расставания; почему-то песня вызвала в сознании совершенно зримый, механический образ магнитофона. За прозрачной плексигласовой крышкой медленно вращаются здоровенные бобины и бежит, бежит через звукоснимающую головку бесконечная шоколадного цвета лента. Рядом с магнитофоном Виктор Михайлович представил самого себя. Сидит за маленьким, покрытым ярко-зеленым пластиком столиком и слушает, наверное, в десятый раз все один и тот же кусок пленки — последнюю запись последнего полета Углова.

— Правый сбрасывает обороты… — Пауза. — Перекрыл… — дальше неразборчиво. Вероятно, Углов перекрыл кран топливной системы. — Сильно кренит… кренит… а, сволочь!.. — Пауза. — Экипажу покинуть борт, всем покинуть борт, катапультироваться. — И снова пауза, которая кажется неправдоподобно долгой, хотя по отсчету секундомера занимает каких-нибудь двенадцать секунд. — Параллельно… не включается… вот собака с ушами…

Девушка-техник говорит:

— Все, Виктор Михайлович, запись окончена, больше ничего нет.

— Знаю, спасибо.

Действительно, больше ничего нет. И снова, в какой уже раз пытается он продлить свой неоконченный спор с Алексеем Ивановичем Угловым.

«Ты хотел вести сороковку, Алексей Иванович. Это я могу понять. Но почему ты не сказал мне об этом прямо? Я бы уступил тебе сороковку с самого начала. Ты мог бы не торопясь сделать все как надо. Для чего ты капал на меня Севсу: «Он осторожничает, он фокусы строит, нет никаких причин затягивать работу»? Ты добился своего — я отказался от машины. Пусть на меня легла тень — плевать! Не в этом же дело. Важен итог. Тебя нет, машины нет, а работу все равно пришлось кончать мне».

Углов ответить не может. И Хабаров пытается сконструировать ответ за него.

«Во-первых, я на тебя не капал и вовсе не хотел, как ты говоришь, отбить машину. Что мне, дела не хватало или заработка? Во-вторых, ты же знаешь, Витька, что сороковка — не первый наш спор. Вспомни, сколько раз мы сшибались по другим машинам. Ну? А о чем мы спорили?»

Хабарову кажется, что он видит живое лицо Углова. Крепкие скулы, узкие, будто прищуренные глаза и чуть приподнятую белым шрамиком левую бровь.