Нет - Анатолий Маркуша

Быстрыми, плохо повинующимися пальцами обтрогал от шеи до коленок Симино тело и начал расстегивать все попадавшиеся под руку пуговицы. Сима сидела неподвижно, закрыв глаза, не сопротивляясь, но и никак не способствуя его судорожным, бестолковым движениям. Комкая шерстистую юбку, путаясь, казалось, в бесконечном трикотаже, то касаясь теплой, живой кожи, то упуская ее, Виктор внезапно подумал: «Так ничего не выйдет». И, мучаясь смущением, страшно труся, зашептал жарко и бессмысленно:

— Сима, Симочка… Ты… не хочешь?.. Да? Симочка…

— Тише, — едва слышно выдохнула Сима. — Алька проснется.

— Я больше не могу… Симочка… Ты не хочешь?..

— Ты хоть соображаешь, что говоришь? Раз бы один сказал: люблю. Или, может, не любишь?.. Может, просто так?

«Любишь»? Вопрос удивил Виктора. При чем тут «любишь»? Ни о какой любви он не думал. Ему не хотелось врать. И все-таки, все-таки он зашептал торопливо и бессвязно:

— Люблю, конечно… а то для чего бы?.. Разве не видишь! Люблю! — и снова стал целовать Симу, не испытывая от новых поцелуев ни возбуждения, ни радости, ни опьянения.

Потом они каким-то образом очутились в темной кухне. Как перебрались сюда, Виктор не заметил. Сима сидела на столе, а он стоял рядом, прижимаясь животом к круглым Симиным коленям. Виктор провел ладонями по ее ногам и с облегчением обнаружил — ни чулок, ни прочего трикотажа нет.

— Осторожно, тише… — прерывисто дыша, шептала Сима. — Тише, Витя…

Внезапно раздался адский грохот. Что-то тяжелое и острое больно клюнуло Виктора в ягодицу. Едва соображая, что он умудрился спихнуть самовар с тумбы, Виктор панически ретировался…

Никогда потом так бессознательно, так неуправляемо не выходил Хабаров ни из одного самого безнадежного воздушного боя. Бывалый, проживший пеструю жизнь, Хабаров снисходительно, даже не без удовольствия вспоминал о своем первом тотальном поражении на женском фронте. Теперь. Но тогда… тогда ему было не до смеха. Обида, жгучий стыд, злость душили и гнули Витьку Хабарова. И еще много лет спустя слышались уничтожающие слова Симы, брошенные в спину, когда он, словно перепуганный насмерть зайчишка, скатывался по холодным ступенькам парадной лестницы:

— Эх ты, специалист!

Специалист! Виктор Михайлович терпеть не мог и долго избегал этого слова. Да, пожалуй, и сегодня в восприятии полковника Хабарова слово «специалист» имело несколько пренебрежительный, иронический оттенок.

Бесшумно распахнув двери, в палату вошла Тамара.

— Виктор Михайлович! — Тамара никогда не говорила Хабарову — больной, и он сразу с благодарностью отметил это. — Питаться будем?

— Не хочется, Тамарочка. Может, отложим?

— Интересно, а как вы собираетесь поправляться? Чтобы кости срастались, надо обязательно хорошенько кушать. Я вам бульона принесла.

— Спасибо, Тамарочка, не хочу.

— Может, соленого огурчика съедите. Дать?

— Соленый огурчик — вещь, но ведь не с бульоном, детка.

— Знаю. Сейчас вы скажете: огурчик полагается под водку.

— Именно!

— Вот вы кушайте, поправляйтесь, а как вылечитесь, тогда мы с вами и водки выпьем.

— Ты будешь пить со мной водку?

— Буду!

— А для чего, тебе пить водку со старым калекой?

— Как для чего? Разве все в жизни надо делать для чего-нибудь? И потом вы, наверное, большой специалист, научите, как правильно….

— Специалист?! — Хабаров вздохнул. Вздох получился какой-то странный — всхлипывающий. Пугаясь и стыдясь накатившего вдруг состояния, почувствовал: на глазах сами собой выбухают слезы — тяжелые, неожиданно горячие. Смигнул. Сделал усилие и сказал: — Ладно, давай чего принесла.

— Вот умничек, вот отличник, — захлопотала Тамара, гремя посудой и стараясь не смотреть в лицо Хабарова.

Глава четвертая

Все делается, как предусмотрено наукой: ему переливают кровь, вводят глюкозу и антибиотики, дают хлористый кальций. И тревога постепенно отступает. Теперь надо взять в союзники время, набраться терпения, ждать. У него сильный, тренированный, великолепный организм, организм должен справиться…

30 марта. Состояние больного удовлетворительное. Особых жалоб нет. Пульс 76 ударов в минуту. Живот мягкий. Скелетное вытяжение лежит правильно. На контрольной рентгенограмме, производившейся на месте, стояние отломков удовлетворительное. Центральный вывих не ликвидирован. Увеличена тяга…

Она сняла халат и вышла на крыльцо.

Снег сильно осел за последнюю ночь, сморщился, утратил сахарную белизну. Скоро придет настоящая весна. Тепло. Ей хотелось пробежать по двору, набрать в пригоршни мокрого, липкого снега и стиснуть в тугой скрипучий снежок. Нельзя. Больные могут увидеть. А кто станет верить врачу, балующемуся со снегом? И она пошла к жилому корпусу медленным, размеренным шагом, расплескивая лужи новыми резиновыми сапожками…

Кравцов сидел в своем кабинете и быстрыми, спотыкающимися буквами набрасывал на листе бумаги план действий на ближайшие два-три дня. Федор Павлович только что вернулся с места аварии Хабарова, вернулся ободренный — ожидал худшего.

Машина — черт с ней. Об этой старой керосинке не стоит и думать. С машиной все ясно — спишем. Предусмотреть обрыв шатуна в моторе никакой механик, конечно, не мог, но для порядка механику все-таки, пожалуй, придется объявить выговор. Хабаров действовал правильно, исключительно правильно, и если ему не удалось сохранить самолет, так тут только одна неконтролируемая и неуправляемая причина: не хватило места и, конечно, высоты. Жалко Хабарова. Мелькнула мысль: «Не надо было его посылать», но Кравцов тут же одернул себя: «А если б полетел не Хабаров, а кто-нибудь другой и тоже побился, тебе что — легче бы стало?» Записал на листке: «Хабарову — благодарность». Подумал: «Благодарность? Машина-то списывается». Вычеркнул и досадливо поморщился: «Очень нужна Виктору Михайловичу твоя благодарность. Здоровье ему нужно!»

Тихонечко прошелестел телефон, Кравцов поднял трубку и сразу узнал голос начальника Центра:

— Здравствуйте, Федор Павлович, ну как Хабаров?

— Переломы тяжелые — таза и ноги, лицо порезано, но он держится…

— Что врачи говорят?

— А что они могут сказать? Лечить, говорят, надо, лежать…

— Это понятно. Что они относительно перевозки думают? Спрашивал?

— Конечно, спрашивал. Говорят: сейчас трогать нельзя.

— А как там больница, на больницу хоть похожа?

— Больница — вполне. Правда, маленькая, но так вроде современная. И оборудование, и здание. Главный врач — пожилой фронтовик. Лично на меня произвел положительное впечатление. Лечащий врач — дама. На первый взгляд весьма уверенная в себе особа.

— Федор Павлович, а Хабарова ты видел?

— Конечно. Только недолго. Врачи просили поменьше с ним разговаривать. Сказали, покой нужен.

— Как выглядит Виктор Михайлович?

— Ничего выглядит. Держится. Просил матери позвонить и чего-нибудь наврать: ну, в том смысле, что задерживается на точке. Не хочет, чтобы мать приезжала, пока лицо не подживет.

— Звонил?

— Нет еще. Никак с духом не соберусь.

— Позвони. И ничего не ври. Скажи — легкая травма, добраться к нему пока нет возможности. А то до нее стороной, слухом дойдет, и все будет хуже. Так я толкую?

— Верно, конечно.

— И распорядись — пусть туда наш врач съездит. Пусть со своей точки зрения обстановку оценит. Может быть, мы все-таки сумеем Хабарова сюда перевезти. Здесь, что ни говори, спокойнее — и наука рядом, и медицинское начальство. Очень прошу решить этот вопрос. Мне звонил Плотников. Михаил Николаевич держится того же мнения: Хабарова эвакуировать. Понял?

— Слушаюсь. Все выясню и доложу.

Кравцов тихонько положил трубку, взглянул на портрет Чкалова. Чкалов пристально смотрел на него со стены. И начлет мысленно произнес: «Вот какие пироги, Валерий Павлович, надо Анне Мироновне звонить. Надо! Ничего не поделаешь». — Подумал: «Может, лучше поехать к ней? Нет, ехать хуже. Испугаю. Как войду, так она сразу охнет — беда».

Кравцов закурил, вздохнул и стал набирать хабаровский помер.

— Анна Мироновна, здравствуйте. Кравцов беспокоит. Виктор Михайлович задерживается на шестой точке. Повредил ногу, но ничего такого страшного нет, так что не беспокойтесь. — Кравцов сделал паузу. Трубка молчала. Ему показалось, что молчание длится слишком долго, и он спросил: — Вы поняли меня, Анна Мироновна?

— Да-да, поняла… то есть не поняла. Вы говорите, что Витя повредил ногу? Кому — машине или себе?

— К сожалению, и себе тоже, но вы не волнуйтесь, Анна Мироновна…

— Значит, себе! А что у него: вывих, перелом? Была неприятность с машиной или случайно? — Приученная к строгим военным порядкам, Анна Мироновна старалась соблюдать наивную конспирацию и не произнесла запрещенного в телефонном общении слова «авария».