Нет - Анатолий Маркуша

Виктор Михайлович ничего не ответил. Прикрыл глаза и сколько-то времени лежал совсем тихо. Клавдия Георгиевна решила, что Хабаров уснул, поднялась и хотела уйти.

— Доктор, — неожиданно резко сказал Хабаров, — только не пытайтесь меня обманывать: мама здесь?

— Почему вы решили?

— Я никогда при вас не называл маму по имени и отчеству. Не обманывайте меня, доктор. Единственное, чего я никогда и никому не прощаю, — вранье. Пусть мама зайдет. Не беспокойтесь, я не разволнуюсь, не завалюсь в обморок, и вообще мне мама не повредит, а она все равно видела, какой я красивый. Ступайте, Клавдия Георгиевна, позовите ее.

Вошла Анна Мироновна, внешне очень спокойная, сдержанная, и сразу сказала:

— Тебе повезло, Витя, Вартенесян — настоящий Хирург, и Клавдия Георгиевна мне понравилась.

— Откуда ты знаешь Вартенесяна?

— Оказалось, мы знакомы еще с войны. — И мать принялась рассказывать, как ездила к Бородину, как Евгений Николаевич связывался с больницей, как она по голосу и манере говорить узнала Сурена Тиграновича.

Анна Мироновна говорила ровным голосом, не спеша, всем своим видом пытаясь внушить сыну, что ничего особенно тревожного с ним не происходит. Как это ей удавалось, сказать трудно. Видно, не выучка врача действовала, а скорее — материнская мудрость, самоотверженная и закаленная долгими тревогами.

Анна Мироновна пробыла в палате больше часа, несуетливо помогала Тамаре, рассказала еще о дороге и о том, что довез ее до точки Василий Васильевич Рубцов.

— А сейчас он где? — спросил Виктор Михайлович.

— В город уехал.

— Чего ж ко мне не зашел?

— Сказал: «Разговорами Вите не поможешь, а в медицине я — темный лес в двенадцать часов ночи». Ты ж его знаешь. Я не стала настаивать.

Когда Виктор Михайлович заснул, его снова начали преследовать странные видения. Снилось, что он спит и видит во сне воздушный бой. Просыпается и старается понять, как можно увидеть во сне то, чего на самом деле никогда не было. Не понимает. Не успевает додумать до конца, как звучит тревога, и приходится вылетать на барражирование. Район переправы хорошо знаком. Густой еловый лес, доросший до самой реки, узкая, плохо просматривающаяся, с высоты песчаная дорога, ярко-желтый, только что вновь наведенный понтонный мост. Парой они ходят над районом переправы. Ходят с севера на юг и с юга на север, челноком, — снижаются, набирают высоту и вновь снижаются. Все происходит точно так, как представлялось ему во сне.

«Странно, — думает Хабаров, — со стороны солнца сейчас нас должна атаковать пара «фоккеров». Он делает отворот в сторону, упреждая действие предполагаемого противника. И тут же замечает: слева действительно валятся «фоккеры».

«Хиромантия какая-то», — успевает подумать Хабаров и принимает бой, с первой же атаки ликвидировав самое страшное — внезапность…

Они дерутся долго и трудно. Почему-то «фоккеры», каким-то таинственным, совершенно непонятным Хабарову образом все время меняют окраску: сначала они кажутся светло-зелеными, как кузнечики, потом — ярко-красными, пурпурными, наконец, отвратительно желтыми и совсем черными.

Черного «фоккера» сбивает ведомый. Хабаров гонится за вторым, раскрашенным, как попугай, во все цвета радуги. Но теряет его из виду. Колющая боль в руке настигает внезапно, Хабаров вскрикивает и отчаянно ругается…

Медленно приходя в себя, Виктор Михайлович открывает глаза, видит перепуганное лицо Тамары, ее отведенную в сторону дрожащую руку со шприцем.

— Вот черт! Уже во сне сны снятся. Так и вовсе свихнуться можно.

— Напугали вы меня, Виктор Михайлович. Как закричите, как заругаетесь…

— Прости, Тамарочка, воевал. А он ушел, паразит, прямо из перекрестья выскочил. Как не заругаться. Прости.

Сделав укол, Тамара уходит. Хабаров остается один. Лежит и думает. Что-то изменилось. Было спокойно, стало тревожно. И Клавдия Георгиевна подозрительная сегодня, и Тамара перепуганная. Неужели оттого, что приехала мать? Не должно быть. И, верный себе, Виктор Михайлович пытается, отбросив все случайные, внешние факторы, спокойно проанализировать обстановку.

Нога? Нога болит больше, чем болела до этого, но с ногой ничего не делают… Значит, вряд ли тревога из-за ноги.

Спал плохо? Но и тут, пожалуй, ничего удивительного нет. Гораздо удивительнее, что он вообще может спать, не меняя положения, не ворочаясь.

Сегодня уже три раза брали кровь из пальца. Говорят, на анализ. Раньше столько раз в день не брали. Значит? Значит, или нашли, или ищут изменения в крови.

На этом месте Хабаров вынужден признаться, что дальнейшие рассуждения не имеют никакого смысла: про кровь и возможные неприятности, связанные с ее изменениями, он знает слишком мало.

«Пусть, врачи думают, — решает Хабаров, — на то они и врачи».

Лучшее, что, вероятно, можно было сделать, — заснуть. Но спать не хотелось и смотреть нелепые сны тоже не хотелось. Читать, постоянно лежа на спине, он не мог — быстро уставали глаза. И тогда, чтобы отвлечься, Виктор Михайлович решил прибегнуть к испытанному за минувшие десять дней способу — вернуть себя в прошлое.

Странно, война вспоминалась почти идиллически. И самыми трудными казались теперь не потери, не тяжесть воздушных боев, не нервный озноб первой атаки и даже не преследовавшие его вначале неудачи, а постоянное, изматывавшее душу ожидание.

Все ждали по-разному. Одни старались не вылезать из меховых спальных мешков — и только ворочались, как медведи в берлогах, другие сутками резались в карты или до одури играли в шахматы. Хабаров не любил преферанса и никогда не играл в шахматы. Он мог часами валяться на нарах и думать.

Мысли кружили странными тропами. Например, он вспоминал вдруг, что давным-давно читал о швейцарском часовщике Пьере Дро. Этот человек построил в конце восемнадцатого века механических людей.

Хабаров думал:

«Все говорят «дизель», подразумевая при этом двигатель внутреннего сгорания, простой, экономичный. А кто связывает двигатель с именем Рудольфа Дизеля, создателя машины, человека трагической судьбы?..»

Хабаров помнил множество имен и событий из истории науки и думал об этих событиях постоянно, думал о связи людей и машин, о судьбах идей, опережающих время.

Но какие бы отвлеченные идеи ни посещали его голову, в конце концов, мысли всегда возвращали Виктора к полетам. Он перебирал в памяти бой за боем, анализировал свои действия и действия противника, взвешивал указания, полученные на предварительной подготовке к полетам, и сравнивал их с тем, что говорилось потом на разборах.

Война войной, но и тогда летчикам постоянно приходилось сдавать зачеты: по материальной части, штурманской подготовке, тактике воздушного, боя, метеорологии, радиотехнике и многим другим дисциплинам. Зачеты Хабаров сдавал всегда хорошо, правда, нередко ввязывался в словесные перепалки с теми, кто оценивал его знания.

— Вот вы сказали, что после уборки шасси оставляете кран в положении «Убрано»? — спрашивал Хабарова инженер, принимавший экзамены по материальной части. — А как сказано в инструкции?

— Убрав шасси и убедившись по загоранию красных лампочек, что стойки встали на замки, перевести кран в положение «Нейтрально», — не задумываясь, отвечал Хабаров.

— Вот видите — знаете, а допускаете нарушение.

— В положении «Нейтрально» щитки на скорости отсасывает и аэродинамика машины нарушается.

— Но когда кран остается в положении «Убрано», система постоянно находится под давлением…

— Ну и черт с ней, с системой! Мне в бою скорость нужна.

— Допустим, но, если от постоянного избытка давления порвет магистральные трубки, как вы будете выпускать шасси?

— Аварийно.

— Э-э, нет! Так дело не пойдет. Если каждый летчик начнет изобретать собственные приемы эксплуатации материальной части, родина не наготовится самолетов.

— Родина? Стоит ли впутывать в наш чисто технический разговор высокий авторитет родины, товарищ инженер-майор?

— Как хотите, но я вынужден отстранить вас от полетов.

— На какой же срок?

— Пока не осознаете своей ошибки.

— Вы хотите, чтобы я думал одно, а говорил другое?

— Нет. Вы должны говорить и делать то, что положено… Через неделю пришел очередной технический бюллетень, и там было черным по белому сказано: «Впредь, до доработки системы уборки и выпуска шасси, следует после подъема стоек и постановки их на замки (контроль по загоранию красных лампочек) оставлять кран в положении «Убрано», что гарантирует наилучшие аэродинамические характеристики самолета и достижение расчетной максимальной скорости». Кто-то из ребят спросил:

— Как ты допер, Витька?

— Просто: сначала обдумал… потом проверил…

В тот день Хабарова впервые назвали испытателем. Правда, в шутку, и прозвище не пристало.