Булгаков. Воланд вчера, сегодня, завтра - Дмитрий Быков

Вот эта литературная стратегия обращения к королю, обращения к единственному и главному читателю вполне очевидна, потому что Булгаков заимствовал ее у Мольера. Ведь он не просто так взялся за жизнеописание Мольера. Вечный вопрос – почему Булгаков в расцвете сил и таланта в 1930-е годы, вместо того, чтобы пытаться как-то приноровиться к серии ЖЗЛ с другими историческими фигурами, так настаивает именно на Мольере, так много занимается Мольером? Ведь, в конце концов, напиши он о ком-нибудь другом, ну, хоть книгу о Толстом, напиши он хоть о Лермонтове, хоть о любимом Гофмане своем, все могло бы получиться, и взяли бы ее в серию ЖЗЛ. А он написал, и не взяли. И "Жизнь господина де Мольера" осталась дожидаться 1962 года. Почему? Да потому что тактика, литературная стратегия Булгакова – абсолютно мольеровская. Она заключается в том, чтобы говорить правду двору и апеллировать к королю.

Надо сказать, что Булгаков, как человек Серебряного века и, больше того, как врач, вообще не очень высокого мнения о человеческой природе. Эта мысль, к сожалению, весьма редко приходит в голову его читателю, потому что это мысль циничная, мысль трезвая. Но Булгаков не шибко-то любит людей. Мы прекрасно понимаем, что Булгаков, безусловно, любит художников. Художники для него главные. Он любит воинов. Таких, как Алексей Турбин. Он любит женщин, таких, как Елена, женщин, наделенных еще, помимо огромного обаяния, культом семьи, умением выстраивать этот мир под абажуром. Никуда не уходите, сидите под абажуром. Ему нравится тип сильной, властной женщины, тип той же Маргариты…

А просто человек, просто мещанин, трусливый обыватель, какой-нибудь Тальберг – все это для него довольно мелкая порода. А Римский? А Варенуха? А Лиходеев? А подавляющее большинство москвичей, которых испортил квартирный вопрос? А Бенгальский? А Берлиоз? Ну, в Бездомном есть что-то от художника, поэтому Бездомный прощен, но тоже не ахти персонаж. "Человечинка" – то самое, что говорит Сталин у Леонова. Человечинка. Материал. Идея, кстати, очень горьковская. Потому что по Горькому все должно стать еще пока материалом для переплавки. Человек – это есть еще только его попытка, его стремление быть человеком.

Ницшеанские мысли Серебряного века очень для Булгакова важны. Он же весь из этой среды, из среды столичной, московской, киевской, петербургской интеллигенции, на глазах у которой совершалось дело Бейлиса, на глазах у которой демократия в России восторжествовала, на глазах у которой победил плебс. Отношение Булгакова к массе – это во многих отношениях копия его взглядов на Шарикова. Все они, в большинстве своем шариковы. Все они – те гады, которых разбудил красный луч. И ничего они особенного не заслуживают. И поступи ты с ними, пожалуйста, так, как они заслуживают того.

Неслучайно с таким смаком, с таким аппетитом, с таким состраданием описываются в романе расправы. Аресты, например, бухгалтера, когда человек в окошке иронически говорит ему: "Да ну…" Или замечательная сцена сдачи валюты, происходящая в роскошном дворце, где выкликают свидетелей, – это, конечно, пародия на камеру, но это вместе с тем еще и понимание того, что террор есть театр. Как и в театре, в терроре всегда есть огромный сценический элемент, так привлекающий публику. Публика же привыкла из зрительного зала смотреть на то, как у нее на глазах терзают всех этих надоевших ей ничтожеств. Расправы, особенно с госчиновниками, расправы с такими персонажами, как Латунский и Берлиоз, конечно, удаются Булгакову прекрасно.

Сам Булгаков – в силу своей прекрасной, врожденной этичности – не ходит на процессы, где топчут его врагов, Киршона, например. В то время как Елена Сергеевна в дневнике записывает: "Есть Бог". Когда расправляются с Леопольдом Авербахом, Булгаков молчит. Но ничего не поделаешь, когда его врагов топчут, ему приятно. И когда Берлиоз лишается головы, и когда Латунский лишается квартиры… Кстати, один мой школьник написал в сочинении, о том, почему Берлиоза наказывают так жестоко: «Потому что у Латнуского нет головы, у него есть только квартира. Ему нечего оторвать». Это интересная мысль. Мирер (а я знал его и любил этого прекрасного мыслителя и замечательного писателя) на 50 страницах подробно отвечает на этот вопрос: за что же Берлиоз наказан? Наверное, за то, что он не верит в Бога и в черта? Ну, по этому признаку надо было две трети Советского Союза укладывать под трамвай, "начисто… левая нога – хрусть пополам".

Но не в этом дело. У террора нет причины. Когда человека берут, то его берут не за что-то, его берут для чего-то. Квартиру надо освободить – так не берут, а кладут под трамвай просто. Правда, там делается уж совсем абсурдный шаг, еще зачем-то вызывают дядюшку Поплавского, которого затем с помощью курицы изгоняют. Но проблема-то вся в том, что у Воланда нет причины, ему не за что убивать Берлиоза, ему нужна квартира № 50 и больше ничего.

Когда мы говорим об этом трагическом парадоксе романа, о том, что сила вызывает любовь, о том, что власть вызывает преклонение, мы сталкиваемся с самым распространенным советским мифом, отзвуки которого можно найти во всей решительно советской литературе. И в предпоследнем русском символистском романе "Мастер и Маргарита", где власть так аппетитно, так убедительно разоблачает и арестовывает своих врагов. Посмотрите, в романе масса арестов или отправок в психушку, и все они вызывают у нас глубокое моральное удовлетворение – так им, дуракам, и надо. И в последнем символистском русском романе, в "Докторе Живаго", где носителем этой обаятельной власти является… Евграф. Евграф – понятная совершенно фигура, в которой Наталья Иванова даже усматривает некоторые параллели со Сталиным на том основании, что Евграф тоже рябой и носит доху. Я думаю, все-таки это некоторая чрезмерность. Но имя Евграфа – в символистском романе Пастернака все очень прозрачно – означает благопишущий, охрана и защита пишущего, блаженство пишущего. И естественно, что о такой властной силе охраняющего мечтал Пастернак, и эту мечту очень точно ущучила в нем Надежда Мандельштам, которая, впрочем, в своей главе о чуде – она так и называется "Чудо" – говорит о таком же внезапном помягчении Сталина, которое спасло Мандельштаму еще 4 года.

Как ни ужасно, все люди этого времени видят во власти источник непрерывного зла, иногда случайно творящего благо. И самое страшное, что этот миф дожил до 1972 года, когда братья Стругацкие взялись за его разоблачение. Взялись, еще сами не понимая, что у них получается. И эпиграф из "Пикника на обочине": "Ты должен сделать добро из зла, потому что больше его не из чего сделать", – оруэлловский этот эпиграф знаменитый – он всем ходом повести опровергается. Мы прекрасно понимаем, что в тот момент, когда Рэдрик Шухарт отправил Арчи на смерть, отправил его в мясорубку, и она выжала из него эти черные кляксы, сразу его мечта о счастье для всех кончилась. Золотой Шар его обманет, как обманет его вся зона, потому что вся зона есть одна великая обманка. Иначе мы бы жили в другом мире после этого.

Тем не менее даже у Стругацких чрезвычайно силен соблазн: да, можно пойти на все ради всеобщего счастья, да, из зла можно сделать добро, да, зло бывает иногда неотразимо обаятельно и очень хорошо. И более того, с этой мыслью живет и Андрей Воронин, эта мысль проскальзывает у многих других любимых героев. Нужно было много еще прожить, чтобы в «Отягощенных злом», последнем романе Стругацких, явственно появился Иешуа Га-Ноцри, но прошедший уже через многие испытания. Нужно было, чтобы прошло еще 20 лет, чтобы в последнем романе эта практика "добро из зла" была решительным образом осуждена.

Но посмотрите, мы и сейчас ведь верим в то, что зло может быть хорошо и полезно. Булгаков-то верит в это просто свято, это для него естественная вещь. Ему многие пишущие о романе совершенно справедливо показывают, что ведь Пилат на самом деле не просто удавшийся герой – это один из любимых героев. Невозможно читать без восхищения тот эпизод, когда Пилат разговаривает с Афранием. Мы можем ненавидеть тайную полицию в любом ее проявлении, но на самом деле, конечно, в самом тексте Булгакова невероятно обаятельны оба эти героя. Подробно все это разобрано в замечательной книге Кирилла Еськова «Евангелие от Афрания», где доказано, что вообще все происходящее в романе – дело рук Афрания, потому что только тайная полиция могла заплести весь этот узел. Написанный от противного, очень провокативный роман, содержащий пародийный издевательский гимн тайной полиции, где сам Пилат предстает пешкой в руках Афрания. Но давайте вспомним, какое наслаждение – просто перечитывать этот чудесный диалог, когда Пилат настойчиво наклоняется к Афранию и произносит: «Говорю вам – его сегодня убьют». Тут, наконец, Афраний понимает, что перед ним не прогноз, не предикция, не предсказание, а в некотором смысле команда. «Как же его убьют?» – " Ну, пойдет куда-нибудь… " – "Он стар вообще? " – «Нет, он молодой человек» – «Ну, так он пойдет на свидание, и его убьют». И действительно, его немедленно убивают. И более того, когда Афраний говорит: «Виноват, прокуратор, я не исполнил вашего поручения…», Пилат отвечает: «Не наказания вы достойны, а величайшей хвалы, Афраний. Вы – человек, который вообще не делает ошибок». Происходит передача перстня. Как не любить Пилата в эту минуту? Мы же так злорадствуем, нам так приятно, когда на наших глазах происходит расправа со злом.