После Шоколадной Войны - Роберт Кормер

Картер и Оби подошли к Арчи, Картер встряхнул ящик, а у Оби в руках был ключ. Ящик был старой шкатулкой для украшений и драгоценностей. Кто-то из учащихся когда-то стащил ее из спальни своей матери.

— В этом особенном сундуке… — продолжал Арчи объяснять «годовалым». — Если я вытащу черный шар, то займу место Банистера в зрительном зале, что, может быть, не так уже и плохо, но риск все-таки есть.

Арчи снова засмеялся, и это был неподдельный смех. Оби как всегда думал, какая же кровь течет по венам у Арчи, и кровь ли это, вообще?

— Посмотрите на Оби, — сказал Арчи.

Оби чуть не уронил ключ. Сверхъестественно. Арчи мог узнать, что у Оби на уме.

— У Оби появилась надежда на черный шар. У него никогда раньше не было такой надежды, — Арчи говорил, запуская руку в отверстие в крышке ящика и показывая это всем. Он делал это быстро и без остановки. Почти одним движением он вытащил руку и извлек наружу белый шар. Тусклый свет лампочки, падающий сверху, поймал все это в полном объеме. За все время, пока Арчи был управляющим, он ни разу не вытащил черного шара.

— Извини, Оби, — сказал он смеясь.

Оби понял, что на какой-то момент он и Арчи стали врагами, и не знал, когда это могло случиться и почему. Он знал только, что между ними что-то присутствовало — то, чего раньше не было. Картер ударил молотком, обозначив конец собрания. Оби вздрогнул от жара замкнутого помещения и понял, что всего лишь пять минут он не думал о Лауре Гандерсон.

Все пошло гладко, жизнь вернулась на свою колею, ужас и предательство смазались и растворились… — и вдруг зазвонил телефон.

Он снова начал бегать, взлетая по улице: вверх и вниз, легко и грациозно. Холодный утренний воздух предавал ему бодрости, а яркое солнце, отражаясь от магазинных окон, слепило глаза. И колли, прогуливающаяся с кем-то по Спрусс-Срит, начала бегать рядом с ним, и он почувствовал собственное сходство с этим животными. Иногда он и эта колли были единственными живыми существами на всей этой улице на протяжении часа.

Его отец был счастлив увидеть, что он снова бегает. «Хорошо, Роланд, хорошо…» — сказал он ему, встретив после пробежки по дороге на работу.

Он шел вместе с отцом, дыша в полную силу. Его легкие наслаждались вкусом свежего воздуха, а влажное тело охлаждалось утренним ветром, и Губер почувствовал, что он стал больше, шире и выше.

— Видишь, Роланд, время вылечивает все, — сказал ему отец, качая сумку с обедом, взятую с собой на работу.

Его отец был очень правильным человеком. Он не любил клички и, в отличие от других, никогда не называл сына Губером или Губом. Губер видел, как он бодро выходит на работу с высоко поднятой головой, и скрывал то, что он чувствовал где-то глубоко в себе, что-то исходящее из подсознания — любовь или привязанность? Он не мог точно себе этого объяснить. Может быть то, что должен был чувствовать сын к отцу, когда в трудные минуты тот приходил к нему на помощь. «Время вылечивает все…»

Губер жил в пяти милях от «Тринити», но совершать пробежки почти до самой школы было не близко, особенно с учебниками в руках и со всем тем, что нужно было брать с собой в школу. Он пробегал часть пути, хотя рядом с его домом была остановка школьного автобуса, и садился на него уже в центре города у библиотеки. Этот автобус подбирал как учащихся «Тринити», так и других школ, что устраивало Губера. В ближайшую осень он должен был переехать в Верхний Монумент, хотя предпочел бы это сделать в июле. Но его отец отказывался переезжать посреди года. Несмотря на то, что со временем почувствовал себя в «Тринити» намного лучше, Губер не старался оказаться в чьей-либо компании, и ему благополучно удавалось держаться особняком. В «Тринити» учились не только из Монумента, но и из других мест, и всего лишь несколько человек, вместе с ними и Губер, перешли сюда из школы прихода Святого Джуда. Так или иначе, он решил, что он будет хладнокровно играть во все эти игры до июня.

«Сердце четырнадцатилетнего — изумительная вещь», — сказал как-то ему отец. — «Оно может быть надорвано, но никак не разбито — неважно, что говорят поэты».

Губер не смог разобраться, где и как в те шоколадные дни прошлой осени его сердце было надорвано или разбито целиком и полностью. Он знал лишь то, что равнодушие, наконец, овладевшее им, явилось для него новокаином духа. А время и бег также помогли забыть те ужасные дни. Но он продолжал чувствовать себя предателем, и, где было возможно, обходил Арчи Костелло, Оби и других членов «Виджилса». Он также как можно дальше держался от комнаты № 19, даже если окольная дорога иногда вела через лестницы и коридоры других этажей. Комната № 19 и Брат Юджин, те шоколадные дни и Джерри Рено… теперь все это было под контролем, он проводил свои часы в школе без излишней паники и депрессии. Он мог сохранять спокойствие, находясь около Брата Лайна, и, конечно же, научиться жить в его присутствии. Лайн всякий раз рыскал по классу и объявлялся именно там, где его меньше всего ждали. Он провоцировал других учителей наблюдать за классом и учителями, сидя на последнем ряду помещения класса. Губеру показалось, что недавно он одержал личную победу: встретившись с Лайном в коридоре, он смог увидеть его молочно-влажные глаза без ощущения тошноты, собирающейся у него в желудке.

И теперь этот звонок.

Когда зазвонил телефон, в комнате он был один. Отец еще не вернулся с работы, мать ушла за покупками. Он поднял трубку:

— Роланд?

Сначала он подумал, что звонит отец, и внезапно испугался. Его отец никогда не звонил с работы домой. Авария? Никто, кроме отца никогда не называл его Роландом.

— Да, — ответил он с осторожностью и напряжением.

— Это отец Джерри Рено.

Эти слова эхом отдались в ушах у Губера, словно они были заложены, или его оглушило.

— О, да… — вслушиваясь, ответил Губер. Он видел его только раз, в ту ночь, когда Джерри привезли в больницу Монумента. В его памяти этот человек был стерт событиями, произошедшими в ту ночь, вдобавок слезы заливали его глаза, и образы казались расплывчатыми. — Как Джерри? — спросил, наконец, Губер, заставив себя говорить. И он боялся ответа. «Может, я снова стану предателем?» — подумал он.

— Хорошо. Он дома, — голос мистера Рено был спокоен и тих, словно он сдержано говорил в больничной палате, чтобы его не услышал обреченный пациент.

— О… — воскликнул Губер. Выглядело нелепо, но произнести что-либо еще он был неспособен, и снова ощутил ту ноябрьскую панику. Новокаин перестал действовать, и боль вернулась.

Джерри Рено провел несколько недель в больнице Монумента, после чего был переправлен в Бостон. Затем через несколько недель мистер Рено доложил по телефону, что его сын уехал в Канаду для восстановления здоровья: «Я считаю, что смена обстановки ему не повредит», — а затем добавил: «Я надеюсь». Его голос звучал трагично, словно он был полон предчувствия надвигающейся смерти. С тех пор Губер больше не видел Джерри.

— Думаю, ему неплохо бы повидать друзей, — продолжил мистер Рено. — Он всегда тепло отзывался о тебе, Роланд, — пауза, и: — Губер, не так ли? — и тогда он заговорил быстрее: — Как бы то ни было, встреча с кем-либо из друзей, с людьми, такими как ты, поможет ему.

— Вы думаете, что с ним что-то не в порядке? — спросил Губер. И подумал: «Не отвечай…» Он не хотел слышать ответ.

— Думаю, что ему нужно придти в себя после долгого отсутствия. Он собирает всю свою жизнь по кусочкам, — подбирал ли он с осторожностью слова? — Потому что друзья, такие как ты, могут ему помочь.

«Ну и какой же я друг?»

- Когда мне лучше придти? — спросил Губер, ненавидя в себе то, на что так надеялся мистер Рено. «Забудь. Джерри не дома, он остался в Канаде и останется там навсегда».

— Как-нибудь. Мы только договариваемся. А что, если завтра днем? После школы?

— Хорошо, — ответил Губер. Но это выглядело так, словно кто-то воспользовался его голосом.

Он еще долго держал трубку возле уха, после того, как отец Джерри уже положил ее на аппарат. Прерывистый тон был похож на предупреждающий сигнал об опасности.

«Пальмированная» колода карт была специально предназначена для фокусов. Ее секрет был прост: карты имели еле заметную трапецеидальную форму, и одна из сторон каждой карты была заведомо немного уже, при перетасовке карты перемешивались и собирались обратно в колоду, нужная карта переворачивалась и определялась на ощупь, так как ее край немного выступал над остальными. Секрет фокуса был в том, что такую карту надо было расположить так, чтобы она была доступна для пальцев, что называлось «пальмированием колоды».

Когда Рей впервые попробовал этот фокус, то тут же был разочарован, так как у него ничего не получилось, но он начал перебирать и тасовать карты каждый раз, как освобождались руки, и со временем в пальцах развилась чувствительность. Через несколько недель он мог безошибочно на ощупь выделить перевернутую карту. «Пальмированная» колода лучшим образом убивала время, притупляя острые грани его одиночества.