Гномики в табачном дыму - Тамаз Годердзишвили

— Верно.

— А ну, посмотрите мне в глаза! — начал он заученно. — По глазам должно быть видно, что вы за люди! Не лгите, не притворяйтесь, все равно никого не проведете! Ваши глаза — это окна. Заглянешь в них и увидишь, что на уме и что на сердце. А ну, посмотрите мне в глаза!

За окнами был день, бесконечный, серый день, который никогда не станет ясным для Колдуньи. Глаза ее наполнились слезами. Смотреть на нее не было сил. Мы ушли, оставив мать наедине с сыном.

Мы шли молча. Я остановил какую-то машину и назвал адрес Важи. По дороге купили вино.

Марина всегда была рада нашему приходу и засуетилась. Детей отправили во двор.

Сначала пили молча. Потом заговорили все вместе. Гига порывался что-то сказать. Он давно пытается сказать это «что-то», но Важа не дает. Важа считает, что это «что-то» навсегда должно остаться в душе Гиги, чтобы мучило его и терзало. Нет, не дадут Гиге объясниться и повиниться!

Потом мы пели. Давно не пели так слаженно. Все трое чувствовали, что познали измену, но и прощать научились. Чтобы прощать, нужно иметь большое, очень доброе сердце. Мы выпили за человека с большим добрым сердцем. Кажется, за Гигу. Нет, не за Гигу — за меня! Нет, не за меня, а за Важу! Нет, вру! Впрочем, хоть убей, не вспомню, кто из нас был самым добрым и в чем проявилась доброта. Не помню, в самом деле не помню, где и когда произошла эта история. Кажется, Гига был Гурамом, Гурам — Важой, а Важа — Гигой. Или наоборот.

Не знаю, не помню, боюсь вас обмануть…

2

— Меня звать Зоей, но домашние предпочитают Зейтун-ханум.

— Можно и я буду называть Зейтун?

— Хорошо, зови Зейтун или Зейтун-ханум.

— Жарко, Зейтун!

— Проходи в эту комнату, здесь прохладно, сюда не проникает солнце.

— Очень жарко.

— Сними ботинки. Видишь, какой чистый пол, до блеска натерла.

— Ты и сама чистая, Зейтун.

— Нравлюсь тебе?

— Очень!

— Скажи еще, скажи, чем тебе нравлюсь?

— Я не умею говорить.

— Что же ты умеешь? Сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Да ты еще ребенок, азиз-джан.

— А тебе сколько?

— Я вдвое старше, нет, в десять, в тысячу раз старше. Я старая.

— Ты хорошая!

— А что тебе нравится во мне? Глаза?

— Да, Зейтун.

— Красивые у меня глаза?

— Очень!

— В них мерцает пламя?

— Да.

— Как пламя свечей, да? В моих глазах горят свечи!

— Какого цвета у тебя глаза?

— Цвета меда, разве не видишь? Придвинься поближе. И взгляд у меня сладостный, как мед.

— У тебя чудесные глаза.

— А черные глаза тебе нравятся?

— Нет.

— Голубые?

— …

— У меня красивые волосы?

— Твои волосы переливаются, Зейтун.

— Ты видел черный камень, лежащий у восточной стены Каабы?

— Нет.

— Мои волосы блестят, как тот камень.

— Кажется, будто светятся…

— Это потому, что я распустила их и они ниспадают на шею и белую грудь.

— У тебя мягкие волосы, Зейтун.

— Я тебе нравлюсь?

— Очень!

— Присядь, ковер мягкий. Я сама его ткала.

На полу и на стенах великолепные ковры. Весь дом Зои походил на чудесный музей ковров. Все женщины в их роду, и бабушка, и мать Зои, ткали ковры.

— И эти красивые розы на них сама выткала?

— Да. Нравятся?

— Очень.

— Мои губы краснее или розы?

— Твои губы, Зейтун…

— Иди ко мне ближе, поцелуй…

…Я полз по горячему песку. Все тело горело. Солнце было огромное, раскаленное. Я испытывал безмерное наслаждение. Внезапно я упал в волны и долго-долго погружался в воду. Я задыхался. Холодная вода обожгла кожу, затмила сознание, и я потонул…

— Любишь меня?

— Да, Зоя, но давай помолчим немного.

На таких пушистых коврах, наверно, шахи блаженствуют, и то в сказках. Ковер-самолет был, наверно, таким мягким. Не каждый способен выткать волшебный ковер. Что за тайной владеет ковровщица? Кто ее обучил? Когда?

Я лежал на ковре и парил. И улыбался, вспоминая, как боялся войти в этот дом. Но ощущал и горечь — понял, что разом повзрослел за один этот знойный день, почти состарился, навсегда утратил беззаботность. Но я чувствовал — и иначе больше не мог. Так отчего же боялся войти в этот дом?

Зейтун взяла меня за руку и почти насильно завела к себе, говоря: «Заходи, азиз-джан, ты здесь многому научишься, многое увидишь».

Зоя босой ногой толкнула дверь — руки у нее были заняты большой миской с пловом. Она подала еще сласти, варенье. Потом внесла и самовар. На самоваре стоял чайник для заварки, испускавший дивный аромат.

— Грузинский чай, высшего сорта. Очень вкусный.

С первой минуты меня не покидало здесь ощущение чего-то приятного. Словно кто-то ласкал меня, я почти осязал мягкое касание. Едва Зоя заговорила, я понял, что это ее голос, нежный, певучий, доставлял мне наслаждение. И я затаив дыхание отдавался блаженному ощущению. Зоя поставила передо мной плов, посыпав его изюмом.

— Пей чай, азиз-джан, а потом поедим плов.

— Я сначала поем.

— Как пожелаешь.

— Что ты сказала? — переспросил я, лишь бы еще раз услышать ее голос.

— Очень вкусный получился плов, и чай очень вкусный. Сегодня вообще все очень вкусно.

— Говори, дорогая, говори!

— Тебя не поймешь: то — молчи, то — говори. Устал?

— У тебя сладостный голос, сладостный, как твои глаза.

— Тебе нравится мой голос?

— Говори, прошу тебя, говори, и я исполню все, что пожелаешь.

— Хочешь, расскажу тебе сказку? Ханум много сказок знает, хочешь?

— Хочу.

— Сначала ешь плов. Я тоже проголодалась.

Я смотрел, как она тремя пальцами жадно загребала плов с моей тарелки, словно целую неделю голодала. Масло стекало по губам, она ловко слизывала его и продолжала есть. Я смотрел и дивился удовольствию, с каким смотрел на голодную женщину!

Потом мы пили горячий чай. Пиала обжигала руки Я дул на ароматный чай и отхлебывал маленькими глотками. Утирая пот, я попросил еще, потом еще Зоя, довольная, лукаво улыбалась напоминая игривого котенка мягкого и гибкого.

— Ты сказал исполню все что пожелаешь.

— Сказал, но ты не забыла, с каким условием?

— Нет, конечно… Прошу, не забывай меня, напиши мне хоть одно письмо, а то буду думать, что у нас все произошло без любви.

— Напишу, много писем пришлю.

Потом Зоя рассказала мне сказку.

— Говори, говори, не умолкай!

Я лежал на ковре. Голова моя покоилась на ее коленях и я слушал сказку про Али-Бабу и сорок разбойников. Зоя рассказывала, нет, напевала мне сказку, окутывая ласковыми звуками.

Разве позабыть мне тебя, Зоя, Зейтун, Зейтун-ханум, азиз-джан?!

На второй день я уезжал. Мне не терпелось рассказать друзьям об этом удивительном происшествии в моей жизни.

Зоя не пришла провожать меня на вокзал.

Успела позабыть, наверное.

3

Сейчас, когда я совсем одинок и остро ощущаю, как ты далека, открою тебе сердце. Я тоскую, очень тоскую по тебе! Когда-то давно я любил девушку. Это была моя первая любовь. Мы не умели выражать свое чувство. Мы тогда много чего не умели и не знали и, вероятно, оттого были счастливы. В первый раз я поцеловал ее в щеку — украдкой. Она смущенно закрыла лицо руками. Тогда я начал целовать ее руки. И девушка заплакала. И сам я тоже заплакал.

Мы сильно привязались друг к другу.

Однажды я заболел и слег. Обычно робкая, девушка смело пришла к нам и села у моего изголовья. Мать улыбнулась и оставила нас одних. Девушка сказала мне:

— Ты мой мальчик, мой хороший мальчик! Ты не должен оставлять свою девочку одну, ты всегда должен быть здоров!

Она погладила меня по голове и поцеловала в лоб. И произошло невероятное — я тут же поправился без всяких лекарств и на следующий день снова целовал волшебные руки моей любимой.

Она ухаживала за мной нежно, как ухаживают за младшим братом, ласково приникала ко мне. И, разумеется, была мне дороже всех на свете. Я любил ее, очень любил. У нее были прекрасные руки с теплыми, нежными пальцами. Они умели найти на моей груди места, неведомые даже матери. Они умели наполнить меня удивительным теплом, но я предпочитал, чтобы она гладила меня по голове и шептала, как могла шептать только она: «Мой хороший мальчик… Мой славный мальчик».

Первая любовь остается в тебе навсегда. Отдаваясь ей, ты не способен трезво мыслить, взвешивать, оценивать… Много ли надо, чтобы в девятнадцать лет потерять голову и лишиться покоя! Но беда в другом. С годами как будто умнеешь, набираешься опыта, и все равно каждое новое увлечение измеряешь первой любовью и остаешься неудовлетворенным; не миришься с тем, что новое чувство не достигает ее высот. Блеклым, бесцветным представляется каждое новое чувство. Поэтому и не забывается первая любовь.