Гномики в табачном дыму - Тамаз Годердзишвили

Поразительно самоуверенна и самодовольна первая любовь. На всем белом свете нет для тебя никого другого. Друзья ругают — ты радуешься; брат сердится — ты обнимаешь его; отец подтрунивает над твоей рассеянностью — ты только улыбаешься в ответ; мать упрекает за невнимательность (что может быть обидней для матери) — ты целуешь ее и душишь в объятиях… И на всем свете нет больше ничего и никого. Никого, никого!

Наверное, поэтому не забывается первая любовь! Паришь в голубых небесах, ходишь не касаясь земли, и кажется — все тебе простительно.

Потом я остался вдруг один. И все вокруг опустело, обступила тишина, и страх охватил душу.

Как ожесточается обманутое сердце! Как черствеет оно и озлобляется! Мечешься, не находишь себе места, бродишь по пустынным улицам, пусто в городе, пусто во всем мире! Встречаются какие-то существа, которых ты называл раньше людьми. Ни у кого из них нет сердца, нет глаз; и в целом мире нет никого, кто бы протянул руку помощи, согрел тебя, потому что нет у них тепла. Ты не голодаешь, не замерзаешь, но все кончено, спасения нет, а всех друзей, что были тебе дороже жизни, всех советчиков считаешь если не сумасшедшими, то врагами. Вся безмерность недавнего счастья выливается в безмерность одиночества…

А потом? Проходит время. Ты этого не замечаешь. Но время идет и несет с собой что-то. Внимательно приглядись и увидишь: это «что-то» — надежда. Ты крепнешь духом. Время идет, и ты снова встречаешь людей, у которых есть и сердце, и глаза, и душевное тепло.

А дальше? Дальше — не знаю. Но с тех пор я жду. Так много прошло времени. Но я жду, жду тебя — удивительный цветок нежности. Я тоскую, очень тоскую по тебе. Верю — ты придешь. Во мне накопилось столько ласки, я был так скуп и сдержан в своем одиночестве, так берег для тебя душу, что, признаться, уже боюсь твоего появления. Знаю — не прощу, что так надолго был покинут тобой.

4

Эника стояла, протянув руки с хлебом к солнцу, словно кормила его. Ветер трепал ее русые волосы, закидывал тяжелые пряди на глаза, мешая видеть. Но руки Эники оставались протянутыми к солнцу. Откуда-то слетела белая-белая чайка, склюнула хлеб и исчезла. Эника рассмеялась. Белая прозрачная косынка сползла с ее плеч и плавно опустилась на воду. Кто-то вскрикнул, и Эника открыла глаза, но тут же снова закрыла их. Неожиданно появилась еще одна сверкающая белизной чайка и склюнула кусочек хлеба. Волны за кормой парохода завертели косынку, скрыли ее в бурлящей пене. Прилетели еще две чайки и разом вырвали хлеб из рук девушки. Изумленная Эника открыла глаза. На ресницах ее блестели слезы. За пароходом неслась стая чаек.

— Чего ты плачешь?

— От радости. Чайки привыкли ко мне, не боятся близко подлетать; видел, как они клевали хлеб из моих рук?

— Я не спускал с тебя глаз.

— А других боятся, не веришь — проверь.

Эника достала из кармана хлеб и дала мне. Я протянул хлеб к солнцу. Немного погодя прилетела чайка, но приблизиться не решилась. Я ждал затаив дыхание, боялся ее спугнуть. Чайка подлетела совсем близко, а клюнуть не осмелилась. Тогда я подбросил кусочек хлеба. Чайка испуганно шарахнулась, но, заметив хлеб, стремительно подхватила его на лету. Я подбросил еще кусочек. Чайка стала доверчивой. Это стало нашим любимым занятием.

Кормя чаек, Эника плакала, плакала от избытка радости; не умела иначе выразить свой восторг.

— Эника, глупенькая, ну что ты плачешь?

— От радости, Гурам! Просто рада, очень, очень рада.

— Кто же от радости плачет?!

— Не знаю… — Пожимая плечами и улыбаясь, Эника щурила глаза. В эту минуту она казалась такой беспомощной, маленькой, чистой и красивой, что хотелось кричать, крушить, ломать все вокруг, потопить пароход или просто заплакать самому.

За моим столом сидели трое мужчин: Директор, Маэстро и Генерал. Двадцать два дня мы провели вместе, но я ни разу не услышал их имен.

Директор был приземистый, с брюшком, волосатый — даже пальцы заросли волосами. Он ходил в рубашке морковного цвета с короткими рукавами, в белых широких брюках и белых парусиновых туфлях. От солнечных лучей его защищала широкополая соломенная шляпа. «Хватит с меня солнца и дома!» — говорил он. Директор был из Красноводска.

Маэстро напоминал рыжего питекантропа. Челюсть не в меру выдвинута вперед, вместо верхней губы — тонкая розовая линия. Дюжий, с могучими плечами. Внушительной длины мощные руки заканчивались здоровенными кистями. Маэстро был облачен в белую нейлоновую сорочку и довольно-таки узкие брюки из синтетической ткани. Ходил в шлепанцах.

Генерал был среднего роста, смуглый, с синими глазами, с длинными белыми пальцами. Очень следил за своей внешностью, переодевался в день раза три. Никогда не появлялся небритым. Говорили, что Генерал, Маэстро и Директор с самого начала поездки оказались в одной трехместной каюте и так сдружились, что друг без друга обходиться не могут.

Это действительно было так.

— Думаешь, легко работать истопником? — сказал мне однажды Директор ни с того ни с сего.

Мы стояли на палубе, глядя на медленно текущую воду.

— Видишь, какие дела: зима в этом году выдалась суровая, а тут один мой коллега, старик, концы вдруг отдал. А топить еще целый месяц надо. Бедняга, царство ему небесное, любил выпить, может, водочка и сократила ему жизнь. Второй истопник поскользнулся и расшибся, вдобавок на операцию положили, аппендицит оказался. Ну и пришлось мне работать за троих. Волчком вертелся, на части разрывался, весь день черный от угля. Зато душа радуется, когда видишь довольных жильцов, знаешь, что это ты разрумянил им лица, своими мышцами согрел их. Самому тепло становится. Видишь, какие дела?

— Ты что — истопник? — Я не мог поверить в «разноликость» Директора.

— Случается, и мы нарушаем правила. Бывает, как не бывает. Видишь, какие дела? Ребята заходят ко мне в подвал, особенно двое, водку приносят. А там четыре огромных котла, топка пылает, антрацит трещит. Ребята шутят. Выпьешь стакан, и слышишь — вроде бы мурлычут котлы. Пропустишь второй — они уже поют… Ха, ха… Видишь, какие дела? А как пропустишь третий, уже не слышишь, как поют котлы, потому что сам горланишь. Тут напарник подоспеет и айда домой, идешь к своей старухе.. Ты вот скажи — это твоя девушка?

— Нет, это Эника!

— Звать ее так?

— Да.

— Славная девочка! Да видишь, какие дела… В конце месяца позвали меня в три места — деньги дают. Не беру. Отшучиваюсь: не может один человек трех истопников заменить! Не отстали. Взял я и послал одну часть вдове старика, другую часть тому бедолаге — в больницу, а третью своей старухе отнес. Скоро и зиме конец пришел. Вызвали меня в местком и преподнесли туристическую путевку — поездка по Волго-Дону. Наградили, братец. Доброе дело не пропадает. Видишь, какие дела?

— Почему же тебя Директором зовут?

— Почем я знаю! Маэстро заладил: человеку твоей комплекции положено быть директором.

— А сам он где работает?

Директор на миг задумался.

— На рыболовном сейнере. На Севере, три ордена имеет! Большой человек!

— А Генерал?

Директор опять задумался.

— На саксофоне и кларнете играет в джазе. Говорит, что и на трембите умеет. Не знаю, может, и правда умеет. Не проверишь ведь, где тут трембиту достанешь! Он сейчас внизу, в машинном отделении, занимается, капитан разрешил. В день по пять-шесть часов упражняется. Виртуоз!

Я был ошеломлен. Никогда не видел в руках у Генерала ни саксофона, ни кларнета.

— Генералом ты его окрестил?

— Нет, Маэстро.

— А кто крестный Маэстро?

— Генерал. Видишь, какие дела, — рассмеялся Директор.

По палубе прошла Эника и скрылась в музыкальном салоне. Директор перестал смеяться и сказал:

— Если ты друг мне, если ты меня уважаешь, уважаешь мою седину, одним словом, если ты мужчина, не обижай эту девочку! — и ушел.

Я оторопел. Неужели у меня на лице написано, что Эника нравится мне? Вряд ли тогда это укрылось от ее проницательных глаз. В таком случае противник знает, откуда ждать атаки, и примет соответствующие меры к защите. Меры будут, конечно, верными, и внезапное нападение не вызовет растерянности и паники! Что ж, это меня устраивает.

Пароход подходил к берегу. Эника вышла на палубу, перегнулась рядом со мной через борт и сказала между прочим:

— Приближаемся к Плесу. Здесь писал Левитан.

Вскоре на палубе появился Директор с рыболовными снастями и маленьким закопченным котелком в руке.

— К Плесу подходим? — спросил он и усмехнулся. — Если не ошибаюсь, Левитан здесь писал свои пейзажи.

Генерал, у которого что-то подозрительно топорщилось за пазухой, завидев Плес, вскричал:

— Смотрите, смотрите, какие знакомые места… Это, кажется…