Берцик. Новая жизнь - Татьяна Доброхотова

Жизнь они здесь вели самую замкнутую. Развлечений в городке никаких не было. После захода солнца, когда снимать в темноте уже было нельзя, подолгу ужинали шашлыками в местном паршивом ресторанчике, запивая их, как и все присутствующие, кока-колой, или проводили время в захламленном непонятными и ненужными предметами дворике возле гостиницы, играя в карты, нарды, просто беседуя за жизнь.

Иногда вечерами Анджей с Беатой пели, а все остальные подтягивали. Берцик как-то быстро выучил их репертуар, и с удовольствием тоже подпевал, ожидая этих импровизированных концертов даже с каким-то непонятным ему самому нетерпением. У него оказался поставленный, как определила Беата, развитый голос. На два вечера хватило обсуждения вопроса, не пел ли он раньше профессионально.

Эти разговоры вызвали внутри него странные, размытые, словно специально растушеванные рукой художника, картины. Он представлял себя стоящим у огромного, сияющего черным лаком, концертного рояля, за которым, как ему почему-то представлялось, сидела маленькая сухонькая старушка с седыми гладкими волосами, уложенными в строгую прическу. Раз за разом она заставляла его петь одну и ту же музыкальную фразу. Длилось это бесконечно долго. Иногда старушка сердилась, вскакивала с табурета и что-то объясняла ему, отчаянно жестикулируя. Слов сейчас он разобрать не мог, но по всему видно было ее недовольство. Редко, но случалось, она одобрительно кивала ему и даже улыбалась.

Он никак не мог понять, откуда взялись в его сознании эти загадочные сцены, насколько они реальны и имеют ли отношение к нему, к забытому прошлому. Похоже было, словно кто-то репетирует с ним, учит. Но было ли так на самом деле, или он просто придумал? Не знать ответа на свои собственные вопросы уже стало привычным для него. Так пел он профессионально или нет? Берцик честно попытался представить себя в вечернем костюме, покоряющем зал рукоплещущих поклонников. Но у него ничего не получилось. Картинка оказалась плоской и неподвижной, как фотография. Сам он не знал, что это может значить. То ли не пел со сцены никогда, то ли просто не может этого вспомнить.

Зато в один из вечеров он осмелился сделать то, что ему хотелось попробовать давно. В маленьком холле их гостиницы, за спиной портье давно приметил висящую на стене гитару. Знаками попросив и получив разрешение, он аккуратно снял инструмент. Гитара оказалась совсем старая и грязная, ее не брали в руки уже несколько лет. Слежавшаяся пыль покрыла корпус плотным жирным налетом, серыми липкими кружевами свешивалась с грифа. Конечно, расстроена, но как ему показалось, не безнадежно. Инструмент явно был старый и хорошо сработанный.

День ушел у него на то, чтобы отчистить гитару от грязи и просушить. Весь вечер потом, вооружившись плоскогубцами, он пытался совладеть со старыми струнами, чтобы они хоть чуточку зазвучали. Но когда нижняя струна лопнула в третий раз, он оставил неудачные попытки и уныло поплелся возвращать гитару на место. Портье, увидев преображенный инструмент, восхищенно зацокал языком и выложил на стойку комплект новых струн, объяснив, что хочет за него двести пятьдесят афгани – пять долларов.

Отрицательно покачав головой, Берцик уже вешал гитару на стену, когда в дверях гостиницы появился Анджей. Быстро разобравшись в происходящем, он протянул оплаченные струны Берцику.

– Возьми.

– Не надо. Я и так всем обязан вам. Это совсем не обязательно, так, может у меня еще ничего не выйдет.

– Ничего. Попробуй. Нам всем тоже интересно, что получится. Мы уже привыкли к тебе.

С новыми струнами дело пошло веселее. После некоторых усилий гитара, наконец, начала держать строй. Вечером они опять собрались во дворе. Первой опробовала новую игрушку Беата, спев под нее задорную шутливую песенку. Кое-какие навыки обращения с инструментом оказались у Михала и Штефана тоже. Когда все перепробовали, гитара опять вернулась к Берцику, а четыре пары глаз вопросительно уставились на него.

– Что? – растерялся он.

– Попробуй.

– Я? Но…

– Наверняка умеешь. Это же ты отремонтировал и настроил ее. Давай.

Медленно, как будто стараясь что-то услышать внутри самого себя, он провел рукой по струнам. Неловко зажал первый аккорд. Сначала он все время ошибался, пальцы соскальзывали со струн, он фальшивил и сбоил как первоклассник. Киношники, сперва любопытно ожидавшие чуда – не дождались и погрузились в обсуждение завтрашних съемок. А он все пытался сделать что-то, сам толком не понимая, что именно. В какой-то момент он отвлекся, мысли убежали куда-то в сторону.

И вдруг он увидел, что поляки опять пристально смотрят на него. А руки, его собственные руки, совершенно автоматически перебирают струны. Гитара пела, пытаясь рассказать что-то, возможно, о нем самом. Казалось, она знала обо всем, и о сегодняшних его мыслях, и о том, что уже отчаялся вспомнить.

Когда закончил, его наградили аплодисментами.

– Ну, ты дал! Красотища какая! Что это было? Как называется? – закидали его вопросами.

– Не знаю. Опять ничего не знаю.

– Слушай, с тобой даже как-то разговаривать неинтересно. Что не спросишь – ничего не помнишь и не знаешь.

Но на Михала все зашикали, пеняя за жестокость. Берцик смутился и ушел в комнату, чтобы пораньше лечь спать.

Зависимое, неопределенное положение, в которое он попал, давило, угнетало его постоянно. Он явственно видел свою собственную ущербность и сомневался в возможности когда-нибудь стать полноценным человеком. Ему казалось, что теперь всегда предстоит жить такой перекошенной, поломанной, непонятной жизнью, заплутавшей далеко от его индивидуальной судьбы. Альберт прекрасно понимал, как ему повезло с киношниками, трогательно опекавшими его. Без них было бы в разы труднее и страшнее. Но он взрослый человек и хорошо сознает, что это не навсегда. Чужая страна объединила всех, подружила. Но у каждого из них был свой дом, семьи, работа, наконец. А у него не было ничего, даже воспоминаний. Как и где он будет искать себя? Чем это закончится? И надо ли так жить? Стоит ли? Нужна ему такая жизнь? Вся состоящая из бесплодных попыток.

День за днем, мысли о бесцельности и никчемности собственного существования все больше завладевали им. Он стал подавленным и мрачным, вяло реагирующим на своих друзей и текущую, как ему казалось, мимо него, жизнь. Разрушающие, но манящие своей простотой мысли, стали все чаще посещать его. Зачем напрягаться, страдать, пытаться, если можно оборвать все разом. Тогда не нужно будет больше бояться, мучить себя и всех, кто его окружает. Оборвать все в один момент, поставить точку.

Ворочаясь ночью на своем диване, он стал изобретать способы безболезненного и мгновенного ухода из жизни, и эти думы доставляли ему странное наслаждение, потому что хотя бы на некоторое время позволяли отвлечься от того внутри, что точило его каждые день и ночь.

В самом углу их гостиничного двора рос широкий, с забавными треугольными листьями, куст. Еще в первый день пребывания здесь Берцику, смеясь, показал его Михал.

– Конопля, – объяснил он. – Марихуана по-нашему. Никто ни от кого ничего не скрывает. Восток. Курильщики!

За кустом, совсем уже в скрытом от глаз углу, находилось какое-то, тоже незнакомое ему, дерево, с массивным, уже без веток, высохшим суком внизу, на правильной высоте. Вот там ему будет удобно осуществить то, что задумал. Так будет лучше всего. Для всех. Какое-то время он еще колебался, отгоняя от себя страшные мысли. Но депрессия, вызванная не только объективными обстоятельствами, но и каждодневной рутиной, незнакомыми, тяжело переносимыми условиями вокруг, не проходила. Наконец, даже со спокойной радостью в душе от того, что конец его страданиям виден, он выбрал день. Последний для себя. Теперь все закончится и не надо будет больше мучительно решать, как жить дальше, что делать.

Ночью, совсем поздно дождавшись, когда замрут последние звуки на улице, Берцик тихонько сполз с дивана. Штефан давно спал, сладко сопя в темноте. Проверив в кармане брюк прочную, специально приготовленную веревку, осторожно прикрыл за собой дверь комнаты.

Ночная свежесть порадовала его. Будто пришпиленные к небу звезды заглядывали с бесконечного свода прямо в сердце, призывая опомниться, остановиться. В природе всегда все по-прежнему: просто и ясно, правильно. Останется также и без него.

С трудом продравшись через разросшийся куст, он оказался, наконец, у дерева, ствол которого оказался шершавым до остроты, как наждачная бумага, но почему-то теплым. Пару минут он просто стоял и прикидывал, как лучше со всем справиться. Наконец, аккуратно перекинул веревку через сук и постарался крепче затянуть узел. Еще несколько минут он простоял, прижавшись к стволу, мысленно прощаясь со всем на свете.