МОИ ДРУЗЬЯ - Эмманюэль БОВ

Однажды я вынул газету, чтобы прочитать шрифт поменьше.

Она мне сказала злобным голосом:

– Стоит три су.

Мне хотелось рассказать ей, что я был на войне, что был тяжело ранен, что награжден медалью, что получаю пенсию, но я сразу понял, чьл это бесполезно.

Уходя, я слышу дверь, которая закрывается со скрежетом щитка от грязи.

Я должен пройти перед молочной лавкой, где работает моя соседка. Это меня удручает, потому что она, несомненно, разнесла про мои объяснения в любви. Надо мной наверняка смеются.

Поэтому я иду быстро, различая с одного взгляда большие куски масла, изборожденные нитками, пейзажи на крышечках камамбера и сетку на яйцах, от воров.

III

Когда меня охватывает жажда роскоши, я иду прогуляться вокруг площади Мадлен. Это богатый район. На улицах запах деревянных торцов и выхлопных труб. Вихрь, который следует за автобусами и таксомоторами, бьет по лицу и рукам. Крики из кафе доносятся как из вращающегося громкоговорителя. Я рассматриваю запаркованные машины, женщины оставляют за собой ароматы духов, бульвары я перехожу только когда регулировщик останавливает движение.

Мне нравится думать, что, несмотря на мою заношенную одежду, люди, сидящие за столиками на террасах кафе, обращают на меня внимание.

Однажды дама, сидящая перед крохотным чайником, окинула меня взглядом с ног до головы.

Счастливый, полный надежд, я вернулся. Но посетители улыбались, а официант искал меня глазами.

Еще долго я вспоминал эту незнакомку, ее горло, ее груди. Вне всякого сомнения, я ей понравился.

В постели, услышав, как бьет полночь, я был уверен, что она думала обо мне.

*

Ах! Как хотел бы я быть богатым! Меховой воротник моего пальто вызывал бы восхищение, особенно в предместье. Мой пиджак был бы расстегнут. Золотая цепочка пересекала бы жилет. Серебряная привязывала бы мой кошелек к подтяжке. Мой портмоне находился бы в нагрудном кармане, как у американцев. Наручные часы побуждали бы меня совершать элегантные жесты, чтобы проверить время. Я бы засовывал руки в карманы пиджака, большие пальцы наружу. И никогда бы не цеплялся ими за края жилета, как это делают нувориши.

У меня была бы любовница, актриса.

Мы бы с ней ходили пить аперитив на террасе самого большого кафе Парижа. Официант прокладывал бы нам путь, откатывая столики, как бочки. Кусочек льда всплывал бы в наших стаканах. На плетеных стульях прутья бы не раскручивались.

Мы бы ужинали в ресторане, где на столах скатерти и цветы со стеблями разной длины.

Она бы входила первой. Чисто вымытые зеркала отражали бы мой силуэт сто раз, как ряд газовых фонарей. Когда метрдотель склонялся бы, приветствуя нас, его манишка выгибалась бы от живота к воротнику. Скрипач-солист отступал бы на несколько шагов, чтобы упруго вспрыгнуть на подиум. Прядь волос упадала бы ему на глаза, как сразу после ванны.

*

В театре мы бы занимали ложу. Наклоняясь, я бы мог коснуться занавеси. Весь зал бы нас лорнировал.

Лампочки рампы позади их цинкового абажура освещали бы внезапно сцену.

Мы видели бы в профиль декорации, а за кулисами актеров, которые бы не размахивали руками.

Модный певец с пуговицами из стекляруса бросал бы на нас взгляд после каждого куплета.

Потом танцовщица вращалась бы на пуанте. Желтые, красные, зеленые огни прожектора, который бы ее преследовал, накладывались бы неточно, как цвета на лубочных картинках.

Утром мы бы ехали в Булонский лес, на такси.

Двигались бы локти шофера. Через дрожащие стекла дверей мы бы различали остановившихся людей, другие казались бы нам идущими медленно.

Когда на повороте такси нас смещало бы на сиденье, мы бы целовались.

Прибыв, я выходил бы первым, наклоняя голову, потом протягивал бы руку своей спутнице.

Не взглянув на счетчик, я бы расплачивался. Дверцу я бы оставлял открытой.

Прохожие смотрели бы на нас во все глаза. Я бы делал вид, что их не замечаю.

Я принимал бы любовницу в моей холостяцкой квартире на первом этаже нового дома. Кованые листья пальм защищали бы стекло входной двери. Звонок блестел бы в своем бронзовом блюдечке. С порога в конце коридора различалось бы красное дерево лифта.

Утром я принимал бы душ. Мое белье издавало бы запах утюга. Две расстегнутые пуговицы жилета придавали бы мне раскованный вид.

Моя любовница приходила бы в три часа пополудни.

Я бы снимал ее шляпу. Мы бы садились на диван. Я бы целовал ее руки, ее локоть, ее плечи.

Потом была бы любовь.

Опьяненная, моя любовница опрокидывалась бы назад. Она закатывала бы глаза. Я бы расстегивал корсаж. Для меня она надела бы сорочку с кружевами.

Потом она бы отдавалась, бормоча слова любви и увлажняя мне подбородок поцелуями.

ЛЮСИ ДЮНУА

Иногда я питаюсь общественным супом V-го округа. К сожалению, это мне не очень по душе, потому что нас слишком много. Являться надо вовремя. Потом мы стоим в очереди на тротуаре вдоль стен. Прохожие глазеют. Приятного мало.

Я предпочитаю кабачок на улицы Сены, где меня знают. Хозяйку зовут Люси Дюнуа. Заглавными буквами из эмали ее имя вмазано в витраж над входом. Трех букв не хватает.

У Люси пивная полнота. Кольцо из алюминия – память о погибшем на фронте муже – украшает указательный палец левой руки. Уши у нее вялые. Туфли без каблуков. Она все время сдувает волосы, выбивающиеся из-под косынки. Когда наклоняется, юбка сзади производит складку, напоминая каштан. Зрачки не по центру, а смещены кверху, как у алкоголиков.

В зале пахнет пустой бочкой, крысами, помоями. Над колпачком газовой горелки заело винт. По ночам язычок пламени освещает только столы. Афиша – "Закон против пьянства" – прибита к стене, на виду у всех. Несколько страниц торчат из помятого обреза телефонного справочника. Стену украшает зеркало – в пятнах и ободранное с изнанки.

Я обедаю в час: послеобеденное время, таким образом, не кажется слишком долгим.

Два каменщика в белых блузах, щеки запятнаны известкой, пьют кофе, по контрасту очень черный.

Я устраиваюсь в углу, как можно дальше от входа: ненавижу сидеть рядом с дверью. На моем месте отобедали рабочие. На столе обертка от сыра "Маленький швейцарец", яичная скорлупа.

Люси со мной обходительна. Она подает мне исходящий паром суп, свежий хлеб, который крошится, тарелку овощей, иногда кусок мяса.

После еды жир застывает на губах.

Каждые три месяца, как только получаю пенсию, я даю Люси сто франков. Много она на мне не зарабатывает.

Вечерами я дожидаюсь, когда разойдутся посетители, потому что я обычно закрываю заведение. Все время я надеюсь, что Люси меня задержит.

И однажды она просит меня остаться.

Опустив гарпуном железную штору, я на четвереньках вернулся в кабачок. Тот факт, что я оказался в заведении, закрытом для публики, произвел на меня впечатление странности. Я себя не чувствовал дома.

Радость развеяла эти наблюдения.

Теперь я созерцал более снисходительным взглядом ту, которая, несомненно, станет моей любовницей. Она наверняка не нравилась мужчинам, но как-никак это была женщина, с большими грудями и бедрами, которые шире, чем мои. И я ей нравлюсь, потому что она попросила меня задержаться.

Люси откупорила пыльную бутылку, вымыла руки минеральным мылом и уселась напротив.

Жир еще блестел на ее кольце и вкруг ногтей.

Невольно я прислушиваться к звукам с улицы.

Мы были смущены. Слишком очевидная цель моего присутствия мешала нашему интиму.

– Выпьем, – сказала она, вытирая горлышко бутылки фартуком.

С час мы провели в беседе.

Я бы охотно ее поцеловал, если бы для этого не нужно было обходить стол. Стоило дождаться более удобной оказии, ведь речь о первом поцелуе.

Внезапно она спросила, видел ли я ее комнату.

Естественно, я ответил:

– Нет.

Мы поднялись. Озноб сводил мне локти. Перед тем как потянуть цепочку газовой горелки, она зажгла свечу. Капли воска, которые падали ей на пальцы, тут же твердели. Она их снимала ногтем, не ломая.

Пламя свечи замигало на кухне, потом расплющилось, когда мы двинулись по лестнице, узкой, как приставная, которая вела в ее комнату.

Ни о чем не думая, я следовал за ней, инстинктивно шагая на цыпочках.

Перед тем как открыть дверь, она опустила подсвечник, чтобы осветить замочную скважину.

Ставни у нее в комнате были закрыты и, конечно, так и оставались целый день. Одеяло и простыни перекинуты через спинку стула. Матрас был в красных полосах. Шкаф приотворен. Я подумал, что Люси там прячет сбережения, под стопкой белья. Из деликатности я смотрел в другую сторону.

Она показала мне фотографические портреты, украшавшие стены, потом села на кровать. Я опустился рядом.