Пламя над Персеполем - Мортимер Уилер

«А был этот город самым богатым из всех существующих под солнцем, и в домах частных лиц с давних пор было полным-полно всякого добра. Македонцы, врываясь, убивали всех мужчин и расхищали имущество, которого имелось очень много: битком было набито и всякой утвари, и драгоценностей. Унесено было много серебра, расхищено немало золота; множество роскошных одежд, выкрашенных в пурпурную краску, добытую из моря, или расшитых золотом, стали наградой победителям. Огромные, по всему миру прославленные дворцы были отданы на позор и полное уничтожение».

Но самый великий среди этих дворцов был пока невредим. Еще на марше Александр получил от персепольского градоправителя (до нас дошло его имя — некто Тиридат) письмо, где обещано было сдать город без сопротивления, если Александр опередит царские войска, которые движутся на защиту Персеполя. Теперь здесь бесчинствовали победители. Александр поднялся по широкой лестнице на террасу, где стояли и стоят в виде руин до сих пор внушительные колоннады залов (рис. 3). Гидом его мог быть Тиридат. Вероятно, тогда Александр вручил ему некую награду, о которой упоминает Курций. Это, действительно, был удобный момент. Другой, более ранний историк (Диодор) пишет, что «Александр… завладел находившимися там сокровищами». Приблизительно то же говорит и почтенный Арриан. Сокровища эти накапливались со времен первого персидского царя, Кира. Казна была переполнена золотом и серебром стоимостью в 120 тыс. талантов. Часть Александр взял на текущие расходы и велел пригнать из Вавилона, Суз и Месопотамии мулов, упряжных и вьючных, а также 3 тыс. верблюдов, чтобы переправить остальную часть богатств в Сузы. Он спешил вывезти из Персеполя все ценное, словно подготавливал город к исполнению его судьбы. «Враждебно относясь к местным жителям, — пишет Диодор, — он не доверял им и решил совершенно уничтожить Персеполь».

Здесь застала Александра зима. В том краю с декабря по март то идут ливни, то выпадает густой снег — неудобное время для широкой кампании. Четыре месяца Александр отдыхал, тренировал свое пресыщенное победами войско и растрачивал понемногу свои сокровища. Праздности он не любил. Можно представить, как он охотился в холмах возле Персеполя, как приказами и личным примером старался уберечь своих офицеров от соблазнов восточной роскоши и неотделимой от нее склонности к интригам и распрям, как объезжал всю Персиду, принимая или воздавая почести, торжественно восседал под золотым балдахином царя царей среди ста колонн тронного зала — словом, привыкал быть великим восточным монархом в той мере, какую допускали суровость западного воспитания и живость его деятельного ума.

С приходом весны 330 г. до н. э. возобновились военные действия и, прежде всего, преследование бежавшего царя. Сообщали, что Дарий Третий с тридцатью тысячами персов и греческих наемников направился в Бактрию и был сейчас возле реки Окс, в местности, которую мы называем Афганским Туркестаном[5]. Там он надеялся привести свою распадающуюся армию в боевую готовность, хотя сам давно уже утратил наступательный дух. Приближался конец, грозным предвестником которого было событие, озаряющее как дымный факел мглу веков азиатской истории.

Четыре летописца походов Александра, чьи труды сохранились до нашего времени, неодинаково оценивают значение этого события. Все они писали между I в. до н. э. и II в. н. э. и, в конечном итоге, пользовались информацией, почерпнутой из заметок участников персидского похода. Поэтому основные факты, как бы ни поработала над ними фантазия людей, неоспоримы. Уходя из Персеполя, завоеватели предали огню величественный дворец. Двадцать два столетия спустя археологи, которые вели раскопки среди его руин, обнаружили многие свидетельства пожара. Выяснилось, что «весь пол главного зала покрыт слоем золы и древесного угля (кедра, как показал микроскопический анализ), иначе говоря, обугленными останками потолочных перекрытий. Херцфельд определяет толщину этого слоя в 1–3 фута и отмечает следы огня на колоннах… Тронный зал и его портик, несомненно, обрушились в результате бедствия, что, вероятно, совпало во времени с пожаром в казнохранилище по другую сторону улицы, к югу, и, возможно, с гибелью самой ападаны…», то есть колонного зала для приемов к западу от тройного зала. Эти указания я заимствую из объемистого труда Эриха Шмидта «Персеполь» (изд. Чикагского университета, 1953).

О персепольской катастрофе писал Арриан, азиатский грек, находившийся на службе у императора Адриана и умерший около 180 г. н. э. Его рассказ напоминает свежезамороженный продукт и не подвержен исторической порче. Александр, но словам Арриана, сжег дворец вопреки уговорам верного Пармениона, который «советовал ему сохранить его, между прочим, и потому, что нехорошо губить собственное имущество, а также потому, что население Азии примет его не как властителя Азии, твердо решившего удержать власть над нею, а только как человека, победоносно прошедшего по стране. Александр ответил, что он желает наказать персов за то, что, вторгшись в Элладу, они разрушили Афины и сожгли храмы; за всякое зло, причиненное эллинам, они и несут теперь ответ. По-моему, однако, Александр действовал безрассудно, и не было здесь никакого наказания древним персам».

Следовательно, сожжение Персеполя в 330 г. до н. э. Арриан считает обдуманным актом мести за сожжение афинского Акрополя и городов и храмов Аттики Ксерксом в 480 г. до н. э. По существу так оно и было, это несомненно. Походу Александра в персидскую Азию с самого начала придавали — пусть лишь в целях пропаганды — характер возмездия, уготованного правнукам тех, кто полторы сотни лет назад принес Греции столько страданий[6]. В 333 г. до н. э., после победы македонян при Иссе, на границе Киликии и Сирии, Александр четко выразил эту мысль в ответном послании царю Дарию, которое начиналось следующими весьма решительными словами: «Ваши предки вторглись в Македонию и остальную Элладу и наделали там много зла, хотя и не видели от нас никакой обиды. Я, предводитель эллинов, желая наказать персов, вступил в Азию, вызванный на то вами…»

Но бесстрастное упоминание Арриана о том, что разрушение дворца было карательной мерой, возможно, не воссоздает картину во всей полноте. Зато у других писателей историческое это событие выглядит как оперный сюжет. Так повелось со времен Диодора Сицилийского (вторая половина I в. до н. э.) и вплоть до «Пира Александра», сочиненного Драйденом к празднику св. Цецилии в 1697 г. Начнем с Диодора. «Александр, празднуя победу, принес роскошные жертвы богам и устроил для друзей богатое пиршество. Товарищи его походов щедро угощались, и чем дальше шла пирушка, тем больше пьянели, и наконец длительное безумие охватило души упившихся. Одна из присутствовавших женщин, Фаида по имени, уроженка Аттики, сказала, что из всех дел, совершенных Александром в Азии, самым прекрасным будет сожжение царского дворца; пусть он отправится веселой компанией вместе с ними, и женские руки заставят в один миг исчезнуть знаменитое сооружение персов. Слова эти, обращенные к людям молодым, которые, опьянев, преисполнились бессмысленной гордости, возымели, конечно, свое действие: кто-то закричал, что он поведет всех, и стал распоряжаться, чтобы зажгли факелы и шли отомстить за беззакония, совершенные в эллинских святынях. Его одобрили, но сказали, что совершить такое дело подобает только Александру. Царя воодушевили эти слова; все вскочили из-за стола и заявили, что они пройдут победным шествием в честь Диониса. Тут же набрали множество светильников, прихватили женщин, игравших и певших на пиру, и царь выступил в этом шествии под звуки песен, флейт и свирелей. Зачинщицей всего была гетера Фаида. Она после царя первая метнула во дворец зажженный факел; то же самое сделали и другие, и скоро дворец и все вокруг было охвачено огромным пламенем. Самое удивительное, что за кощунство, совершенное Ксерксом, царем персидским, на афинском Акрополе, отплатила той же монетой много лет спустя женщина, согражданка тех, кто был обижен еще в детстве».

Через сто с лишним лет Плутарх использовал те же источники. Однако следует привести и его описание: «Собираясь выступить против Дария, он как-то вместе с друзьями пировал и забавлялся. На пирушку к своим возлюбленным пришли и женщины, пившие вместе с остальными. Одна из них, особенно известная, Фаида, родом из Аттики, любовница Птолемея, в будущем царя Египта, умело хваля Александра в одном и подшучивая над ним в другом, опьянев, дошла до того, что сказала слово, уместное по понятиям ее сограждан, но не соответствующее ее положению. Она сказала, что за все, что она претерпела, скитаясь по Азии, она получит награду в тот день, когда сможет поиздеваться над гордыней персидских царей. И еще сладостнее было бы ей, идя веселой толпой с пирушки, поджечь дом Ксеркса, сжегшего Афины; ей самой бы хотелось на глазах царя подложить огонь: пусть пойдет молва, что женщины сильнее отомстили персам за Элладу, чем знаменитые военачальники Александра, его стратеги и навархи. Поднялись крики и аплодисменты, сотрапезники стали уговаривать и подгонять друг друга. Царь, увлеченный общим порывом, вскочил и с венком на голове и факелом в руках пошел впереди. Спутники его веселой толпой с криками окружили дворец. Остальные македонцы, узнав, в чем дело, радостно сбежались с факелами. Они надеялись, что царский дворец сожгут дотла, так как царь уже помышляет о доме и не собирается жить среди варваров. Одни говорят, что именно так и было; другие, что поступок этот не был обдуманным. Что Александр вскоре пожалел о нем и велел тушить пожар, в этом согласны все». Благодаря археологии мы теперь знаем: если Александр и одумался, то поздно.