Два измерения... - Сергей Алексеевич Баруздин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он близок, день свободы.
С народом финским говорит
Правительство народа.
Эти стихи Мария Илларионовна прочитала, они ей очень понравились. А от отца по-прежнему не было известий.
Мария Илларионовна не в меру суетилась, баб-Маня плакала, Вера твердила свое:
— Почему не сказал?
— Не знаю, — одно и то же отвечал Алеша.
В залах и коридорах Академии было удручающе скучно. Гипсы и картины мастеров сердили. Алеша с радостью вырывался после занятий на улицу.
Всюду висели афиши и объявления о докладах к шестидесятилетию Сталина. Газеты печатали статьи членов Политбюро и зарубежные приветствия.
В этот день как раз пришло извещение о гибели отца. Мария Илларионовна не плакала. Натянулась, как тетива, и страшно побледнела. Баб-Маня осела на пол, и Алеша с трудом перенес ее на диван. Прибежала Вера, словно чувствуя беду, и замерла в дверях.
Потом они ходили с ней в военкомат. Первый раз — не повезло. Второй и третий походы принесли то же: отец погиб на Карельском перешейке, награжден медалью «За отвагу».
Она в военкомате была более деловита, чем он. Все узнавала, всего добивалась и этим еще больше нравилась Алеше.
Финская кончилась, и свет горел всюду, но уже не было отца.
Вера утешала, а может, и не утешала. Просто делала вид, зная все о его терзаниях, и ничего не говорила.
И домой они, на Марата, зачастили.
Вместе — на чаепития с вареньем.
Вера была умницей. Помогала маме и баб-Мане, и если не старалась быть хозяйкой в доме, то поступала так, что даже ему нравилось.
Окончание войны с Финляндией отметили все вместе.
Мама попыталась пустить чуть радостную слезу.
А потом — навзрыд.
И баб-Маня не на высоте была.
Вера куда-то увела их, вернулись они вроде успокоенные.
— Горе и победа рядом! Правда?
Так, кажется, она сказала.
А под конец выпили за отца, когда мама и бабушка уже окончательно отошли.
— Верочка, а Алеша все приносит и приносит домой какие-то дикие деньги. Он не в шайке, случайно? — спрашивала мама. — Меня это как-то смущает. Особенно после…
— Алеш, а ты, право, не в шайке? — говорила бабушка, баб-Маня. — Откуда такие деньги?
Верочка молчала.
Он смущался. В финскую он подрабатывал, и, пожалуй, не меньше, а больше. Лозунги. Плакаты. Это было нужно и необходимо. Более, чем джем, бульонные кубики, чай, котлеты, шампанское, крабы, икра.
«Помоги раненому!»
«Есть фронтовая обстановка, а дома — светомаскировка!»
«Все силы на помощь отцам и братьям, которые на фронте!»
«Ни одного обмороженного!»
«Болтун — находка для шпиона!»
Плакаты висели в городе. Другие, как говорят, шли на Карельский перешеек.
Дело было очень важное. А деньги — это попутно, хотя, как говорится, не мешали.
В Академии он бывал все реже.
И с друзьями почти не встречался.
Преподаватели журили его. Но и похваливали. Они видели его плакаты на улицах. Лекций он почти не слушал, но курсовые работы сдавал легко.
Он искал себя и не находил.
Руки ждали работы, но не было замыслов, не было идей. Может, жениться?
— Давай распишемся! — предложил он Вере.
— Ты говоришь так, словно стакан газировки предлагаешь выпить, — она обиделась.
— Нет, конечно, не то, — согласился он.
— Я чувствую, тебя что-то мучает, — сказала она.
Ему претило все бесполезное, но этого было мало. Надо было увидеть то, что необходимо.
Но он не видел этого.
В чем же смысл умения или мастерства? Гибель отца потрясла его, но он ее не видел. Это было далеко, на Карельском перешейке…
Его потрясла баб-Маня, сползающая на пол, и мать с неестественной белизной лица, и застывшая в дверях Вера. Он искал что-то тут, а видел ремесленный «Каторжный труд лесорубов…». Ведь, боже, не жил он в царской России, не знал ее!
Нет, что-то должно в его жизни произойти, что-то кардинально измениться, иначе ремесло — одно ремесло.
Он боялся чистого листа бумаги, чистого холста, поверхность которых надо раскрыть живописью.
А у Женьки Болотина в Академии шли дела совсем не худо. Он и рисовал, и стенгазеты со своими стихами выпускал на удивление всем. Саша Невзоров отлично справлялся с «левой» работой и сдавал зачеты и экзамены.
Он же, увы!..
Ждал, что Вера поймет сама и скажет ему об этом. Ведь должна она знать и сказать что-то.
Но она больше ничего не говорила.
Дома Мария Илларионовна спрашивала Веру:
— А как там Алеша у вас в Академии? Не на последнем месте? Я, конечно, не очень понимаю его художеств, но…
Баб-Маня интересовалась:
— Скажи, скажи, Верусик, как он там, наш, не очень плох?
— Да что вы! — восклицала Вера. — Их у нас так много! Все разные! Творческие индивидуальности. Ну, а Алешу, по-моему, очень высоко ценят… Правильно, Алеша?
Он, весь напружинившись, вяло отвечал:
— Не знаю…
И поражался, глядя на Веру.
Любит он ее или нет?
А может, все же любит?
VI
В июле 1940 года они шли с Верой по проспекту 25-го Октября, а потом — возле Марсова поля и дальше — Медного всадника.
Алеша молчал.
Город после ночного дождя лежал в ясной солнечной дымке. Серебрился. Зеленели парки и газоны. На газонах застенчиво красовались цветы. Анютины глазки и снова анютины глазки. По Неве спешили речные трамвайчики, плыли буксиры с баржами. За рекой дымили заводские трубы, виднелись башни портовых кранов.
Вера, стараясь быть веселой, явно что-то хандрила.
Он, чудак, чувствовал это и тоже хандрил.
«Не заводись!» — сказал он сам себе и попытался отвлечься:
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
Город готовился к празднику Дня Военно-Морского Флота. После окончания финской войны это был грандиозный праздник. Уже стояли корабли на Неве. Иллюминация. На кораблях — свет. И на улицах — свет…
— Это кто? — спросила Вера.
— Блок, — сказал он.
— Тот, что «Двенадцать»?
— Это не из «Двенадцати»…
Теперь он, кажется, решил, что ему делать. Да, решил, и решил окончательно. И, вспомнив об этом, он воспрянул духом. На душе сразу стало необыкновенно легко.
Да, послезавтра он пойдет в военкомат. Туда, куда ходил вместе с Верой, чтобы узнать о судьбе отца. И Саша Невзоров, и Женя Болотин пойдут с ним. Они не так запустили Академию, как он…
Он ничего не сказал о своих планах Вере.
— Признаюсь, Блока плохо знаю, — произнесла она.
— Ты как моя мама, — улыбнулся он.
— Почему? Мария Илларионовна — чудесная женщина, и бабушка твоя…
— Не об этом я, — сказал Алеша. — В стихах плохо понимает…
