Ад бесконечных страданий - Максим Ставрогин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я только молча кивнул, хотя в душе заметил, что эти строки уж слишком энергичны. В очередной раз за эту ночь я поднялся с земли (как избито, для поэта уже просто-напросто пошло подниматься с земли, мне бы следовало сесть и никогда больше не вставать). А встав, я вежливо улыбнулся Дионису, но тут же засмотрелся на роящиеся за его спиной звёзды и в этой красоте тут же позабыл о фигуре бога передо мной; красота всегда выше богов.
— Ты тоже один из моих любимых детей, — добавил он. — И не смотри на меня так. Хоть ты почти и не пьёшь вина, но так страстно опьянён своим страданием! Просто прелесть. И не только им, а ещё письмом и гордыней. Когда ты последний раз был трезв? Ты доподлинно знаешь, что истина в вине, и живёшь в своей истине каждый день.
— У меня одна истина, и это — красота. Разве же вот это, — я обвёл руками своё тело и жизнь, — разве это красота?
— Не обманывайся. Если бы ты не находил это красивым, если бы не опьянялся великой красотой страдания и смерти, то не стал бы так жить. Ты ведь самолично отдаёшь своей правде по куску тела каждый день только лишь из-за того, что пьян и влюблён в красоту, не так ли? — он кивнул в сторону Эди, стоящей поодаль и тихо плачущей над серебряным снегом. — Вот поэтому ты моё прекрасное дитя. И всё же мне пора, холод протрезвляет, и я чувствую, как совсем скоро погибну.
С ухмылкой, я отвернулся от него и задумался о совсем другом. Дионис медленно уходил от меня, обращаясь пьяной фигурой соседа, а я стоял, задрав голову к самым звёздам, которые остались тут. Их тела уже тихо растворялись в заутренней дымке, но все ещё горели прекрасным, ярким светом. И пока я думал, мои мысли сопровождали мои же слова:
— Космос такой интересный. Он не отпускает моё сознание даже тогда, когда я отрезаю всё вокруг, чтобы остаться в чистой рефлексии по собственному «Я». Ночное небо захватывает меня до странно-глубоких начал. Все небесные тела, эти звёзды и туманности: яркие, большие, могущественные. А ещё они жестокие. Как у нас говорят: «бездействие — тоже преступление»? Ха, тогда я приговариваю их к пожизненному заключению в аду. И… та-да! Исполнено. Чудно-чудно, — я театрально хлопаю, а Эди, оценив эту простенькую шутку о том, что реальность и есть наш страшный ад, впервые за ночь улыбается мне дружелюбно. И больше не плачет. — Тебе не кажется, что я похож на них, на эти звёзды?
Сигаретный дым затягивает собой эти величественные точки, и я на их фоне кажусь полностью чёрным зевом, настоящим куском ночи и подполья.
— Ага, вы похожи, но им малость недостаёт красоты твоего лица.
Мы тихо рассмеялись и сквозь прикрытые ресницы я заметил, что Диониса уже не было, но я совсем не помнил, когда он ушёл, и забывал, приходил ли он вообще.
— Пожалуйста, послушай. Мне кажется, что моё сознание меня подводит. Возможно, я скоро сойду с ума.
Но ей это было неважно. Всё, чего она хотела, — быть со мной и продолжать жить так, как ей нравилось. Ей просто надо было терзать меня, любить, как ни один человек никогда не сможет полюбить другого, и не давать мне быть счастливым. Это всё, чего она желала — самое чистое существо во вселенной; но я её бросил. «Преступное бездействие».
Стараясь уйти от этих тревожных мыслей, я вернулся к прошлой теме нашего маленького разговора:
— Ты знаешь, когда я действительно верил в то, что красив, жить было несколько проще. У меня по крайней мере было лицо. А теперь его нет. Я скучаю по памяти о своём лице, но мне начинает казаться, что я его никогда и не видел, — но она не слушала. Её не оказалось ни рядом, ни в стороне. И как бы я ни оглядывался повсюду полный растерянности и печали, моё драгоценное чудовище не появлялось на моих глазах, не появлялось в ресницах и между оконных решёток, не было её на небе, не было и под запорошенной в снегу лавочкой. Я остался совсем один под неотвратимо белеющим небом, будто белая чума бубонами вспыхивала над миром.
Как сразу потускнел мир и как сжалось сердце, опустев от мук, опустев от Диониса и Эди. Видимо, я протрезвел. Об этом говорил бог вина? Это так странно. Будто меня посадили на целую планету с восемью миллиардами других жуков, но все они за стеклом, все они далеко и вообще, кажется, нарисованные, а я один. Совсем один.
Я ненавижу солнце, и оно мстит мне каждое утро, поднимаясь над миром и своим светом, обнажая моё одиночество. Под ним тают мои сладкие иллюзии. И люди высыпаются на улицу из окон, как жухлые листья. Они бродят вокруг меня сотнями или единицами, и я чувствую, как возвышаюсь над ними в своём ничтожном горе, ведь у них нет даже его. Я как декадентский Сократ возвещаю своим безумным взглядом о том, что я только несчастен в своём бытии, а они и вовсе пусты. И я хочу победно оглядеться, чтобы смерить их всех своим взглядом, но никого не нахожу. Улицы пусты. Небо — тоже. Поганое утро: звёзд уже нет, никого нет, даже солнца.
Сигарета в моих губах давно потухла, я стряхнул последний пепел с неё, и он растворился в начавшимся снегопаде, совсем неотличимый от тусклых комков снега. Будто где-то высоко над нами сидят и курят ангелы, разочарованные во всём так же, как и люди, что их выдумали. И я медленно побрёл в сторону дома, пока на мою голову падал пепел и окурки от божественных сигарет.
Подъезд № 2. Квартира 28. Я повернул ключ в замке, и дверь распахнулась, как брюхо тухлой рыбы. Чёрный и узкий коридор встал передо мной печальным зевом, внутри которого слышался недовольный храп. Когда я вошёл внутрь, то вдруг стало тепло, и мне захотелось тоже иметь дом. Эта квартира была чужой, я просто временно поселился в ней, как червяк внутри яблока. На самом деле, у меня не было своего дома ни разу с тех пор, как мать нашла себе нового мужа и продала нашу квартирку для того, чтобы построить с ним
