Придурки, или Урок драматического искусства (сборник) - Виктор Левашов

ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. «Ах, да, мне сказывали».

СПИВАК. Стоп. (Зюкиной.) А в самом деле, чего вы испугались? Откуда это «ах»?

ЗЮКИНА. Ну, от неожиданности. Я стояла, одна, а тут вошли какие-то…

СПИВАК. А если бы вошел кто-то другой? Дудукин, например? Вот я вхожу… (Входит в выгородку.)

ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. Вы вернулись, Нил Стратоныч?

СПИВАК. Хорошо. А если входит один Шмага? «Дожевывая кусок бутерброда». Иван Тихонович.

БОНДАРЬ. А с чем бутерброд?

СПИВАК. С чем бы вы хотели?

Бондарь глубоко задумывается.

ЖУК (подсказывает). С салом.

БОНДАРЬ. С салом.

СПИВАК. А с семгой? С икрой?

БОНДАРЬ. Нет. С салом.

СПИВАК. С осетриной? Со страстбургским паштетом? С ростбифом? С копченой грудинкой? С бужениной? С котлеткой де-воляй?

БОНДАРЬ. С салом! В два пальца. В три!

СПИВАК. Пусть с салом. Входите.

Бондарь-Шмага входит в выгородку, дожевывая воображаемый бутерброд.

ЗЮКИНА-КРУЧИНИНА. О Господи! Что вам угодно?

СПИВАК. Значит, дело все-таки в том, что входит именно Незнамов? То есть, ваш сын. Что-то дрогнуло в вашей душе?

ЗЮКИНА. Но… Я не видела его семнадцать лет. И вообще – он же умер.

СПИВАК. Отчего же это «ах»?

ЗЮКИНА. А если… Допустим, я поправляю подвязку. (Показывает.) А тут входят двое мужчин. «Ах!..»

СПИВАК. Это, конечно, очень оживит атмосферу в зрительном зале. У вас есть дети?

ЗЮКИНА. Нет.

ЗЮКИНА. А любимый человек? Неважно – муж, не муж?

ЗЮКИНА. Муж.

СПИВАК. Сидит?

ЗЮКИНА. Воюет. Танкист. При чем тут все это?

СПИВАК. Объяснения – потом. А пока представьте: кончилась война, объявили амнистию, вы вышли, вернулись в родной город. Поселились в гостинице…

ЗЮКИНА. Со справкой об освобождении? Кто меня пустит в гостиницу? У тетки.

СПИВАК. Пусть у тетки. Вы знаете, что ваш муж в городе, в любой момент может прийти. Но вы не знаете, что он… Допустим, он обгорел в танке. Стал неузнаваемым – внешне. Понимаете? Он – и не он. Попробуем. (Школьникову.) Войдете по моему знаку. (Зюкиной.) Начали.

Зюкина входит в выгородку. Постепенно движения ее обретают свободу, с лица исчезает привычная для всех лагерников настороженность и ожесточенность. Но если бы режиссер спросил ее «Что вы сейчас делаете?» – она не ответила бы: «Жду мужа». Нет, с ней происходит что-то совсем другое.

Спивак поднимает руку, готовясь подать знак Школьникову. Но прежде чем он успевает это сделать, за кулисами раздается грохот: в темноте зацепившись за что-то винтовкой, на сцену вваливается КОНВОЙНЫЙ.

С криком ужаса и отчаяния Зюкина отступает к стене.

КОНВОЙНЫЙ. Тю! Чего она?

ШКОЛЬНИКОВ (Зюкиной.) Что с вами?

СПИВАК. Текст!

ШКОЛЬНИКОВ. «Чего вы боитесь?»

ЗЮКИНА. Не могу больше… не могу! Да что же это за треклятая жизнь?! Кругом вертухаи, лягавые! Даже в мыслях, в мечтах!.. Я больше не могу!..

СПИВАК. Текст!

ШКОЛЬНИКОВ. «Не бойтесь! Я ваш собрат по искусству, или, лучше сказать, ремеслу…»

Пауза.

СПИВАК. Прервемся. Все верно, Серафима Андреевна. Не из нашей пьесы, но все верно. Все правильно. Все. Все.

Фролова наливает в кружку воды, дает Зюкиной. Зюкина пьет.

КОНВОЙНЫЙ. Товарищ старший лейтенант, разрешите, это… тут посидеть? А то третий день в караулке. Гогочут, ржут. Ну их. Как кони. Грубый народ. Я, это, тихо. А?

ШКОЛЬНИКОВ. Ефим Григорьевич?

СПИВАК. Пусть сидит.

Конвойный пристраивается в глубине сцены.

ШКОЛЬНИКОВ (Зюкиной). Лягавый – это вы про меня?

СПИВАК. Не отвлекаться! Продолжаем работать. Теперь я отвечу на вопрос Серафимы Андреевны. «При чем тут все это?» (Обращаясь, в основном, к Школьникову.) Принято думать, что в театре все ненастоящее. Величайшее заблуждение. Театр существует две тысячи лет и будет существовать, пока люди остаются людьми. Именно потому, что в театре все всегда настоящее. Ибо творится воображением артиста и зрителя. Вот – стул. (Опускается на него.)

«Ты, отче патриарх, вы все, бояре,Обнажена моя душа пред вами:Вы видели, что я приемлю властьВеликую со страхом и смиреньем.Сколь тяжела обязанность моя!..»

Стул? Трон! Реальность воображения. (Показывает на Бондаря.) Артист? Боевой офицер? Японский шпион! Реальность сознания. Жизнь может быть наполнена чудовищными нелепостями, человеческое сознание, этот жалкий раб обстоятельств, может мириться с ними. Воображение – никогда! Воображение всегда свободно! Но чтобы воображение артиста вызвало в ответ воображение зрителя, оно должно питаться не химерами сознания, а плотью и кровью души. Вся наша боль, счастливейший и горчайший опыт жизни, благороднейшие порывы и самые стыдные и низменные бездны души – вот из чего мы творим сценическую реальность. И в пустейшей комедии. И в величайшей трагедии. Другого материала нет. (Зюкиной.) Поэтому я не извиняюсь, что невольно причинил вам душевную боль. Нет, не извиняюсь. Это – театр!.. (Школьникову.) И вы же понимаете, что все происходящее здесь нельзя принимать буквально. А тем более – обижаться на случайное слово.

ШКОЛЬНИКОВ. Я-то понимаю…

СПИВАК. Продолжим. С реплики: «Шмага кланяется».

ЗЮКИНА. «Что вам угодно, господа?..» Не могу… Извините… (Отходит в глубину сцены.)

Пауза.

КОНВОЙНЫЙ (придвинувшись к Зюкиной, раскрывает перед ней портсигар). На, закури… землячка. Надо же, нервеннная какая. Как кобылка! (Негромко.) Слышь, кобылка. Тушенка есть. Американская. А?

ЗЮКИНА. Уйди… от греха… мерин!

БОНДАРЬ (почти по пьесе). О, меценат! Просвещенный покровитель искусств и всяких художеств! Ну-ка, меценат, изволь сигарочку. Из пьесы великого русского драматурга Островского ты знаешь, конечно, что я курю только один сорт?

КОНВОЙНЫЙ. Эта… какой сорт?

БОНДАРЬ. Чужие! (Выгребает из портсигара все папиросы и покровительственно похлопывает Конвойного по плечу.) «Норд». И как люди эту дрянь курят?

КОНВОЙНЫЙ. Ну, артисты! Вот это артисты! (Отсаживается в угол.)

ШКОЛЬНИКОВ. Ефим Григорьевич, пусть Лариса Юрьевна за Кручинину почитает. В качестве помрежа.

СПИВАК. Но… она не одета.

ШКОЛЬНИКОВ. Это не помешает. Лариса Юрьевна?

ФРОЛОВА. Я готова. С какого места?

ШКОЛЬНИКОВ. Под монолог Незнамова. «Я не понимаю, господа, что вам угодно от меня».

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Я не понимаю, господа, что вам угодно от меня? Мне сказали, что господину Незнамову грозит большая неприятность…»

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Ну, так что ж? Вам-то что за дело?»

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Но если я имею возможность без особого труда избавить кого бы то ни было от неприятности, так я должна это сделать непременно. Я считаю это не правом, а обязанностью, даже долгом».

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Счастливить людей, благодетельствовать?»

БОНДАРЬ-ШМАГА «(смеется). И притом, без большого труда. Нет, уж вы счастливьте кого угодно, только (грозя пальцем) не артистов. Артист – горд!»

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Ну что ж делать. Извините! Я поступаю так, как велит мне моя совесть…»

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Я вам предлагаю прогнать нас: это было бы для вас покойнее».

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Нет, зачем же гнать! Я и теперь вас не прогоню. И обид, и оскорблений, и всякого горя я видела в жизни довольно; мне не привыкать стать. Мне теперь больно и в то же время интересно; я должна узнать нравы и образ мыслей людей, с которыми меня свела судьба. Говорите, говорите все, что вы чувствуете!»

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Да-с, я говорить буду. Вот уж вы и жалуетесь, что вам больно. Но ведь вы знали и другие ощущения; вам бывало и сладко, и приятно; отчего ж, для разнообразия, и не испытать и боль! А представьте себе человека, который со дня рождения не знал другого ощущения, кроме боли, которому всегда и везде больно. У меня душа так наболела, что мне больно от всякого взгляда, от всякого слова; мне больно, когда обо мне говорят, дурно ли, хорошо ли, это все равно; а еще больнее, когда меня жалеют, когда мне благодетельствуют. Это для меня нож вострый! Одного только я прошу у людей; чтоб меня оставили в покое, чтоб забыли о моем существовании!..»

Фролова молчит.

ЗЮКИНА (подсказывает). «Я не знала этого».

Фролова молчит.

ЗЮКИНА. «Я не знала этого!»

ФРОЛОВА. Нет, здесь что-то не так. (Спиваку.) Пока он нападает, провоцирует – все так. А как только начинает о себе… (Школьникову.) О чем это вы, гражданин начальник? Вы молоды, здоровы, сыты. У вас почетная служба, повышения быстрей, чем на фронте. Начальство к вам благоволит, самые красивые женщины мечтают попасть к вам в домработницы. А для души – театр. И не какая-нибудь самодеятельность – профессионалы. Чем же так наболела ваша душа?

СПИВАК. Лариса Юрьевна, здесь нет «гражданина начальника». Есть товарищи по искусству.

ШКОЛЬНИКОВ. Мне кажется, я не давал вам повода говорить обо мне… так.

ФРОЛОВА. Я и пытаюсь помочь товарищу по искусству. Профессионал еще может питаться чужим опытом. Любитель – никогда. (Школьникову.) Я только это имела в виду.

ШКОЛЬНИКОВ. Можно это сцену еще раз? С реплики Кручининой.