Дженни Герхардт - Драйзер Теодор

Когда издалека доносилось негромкое, нежное воркованье лесных горлинок – этих духов лета, – она наклоняла голову и прислушивалась, и полные нежности звуки, словно серебряные капли, падали ей прямо в сердце.

Когда солнце пригревало жарче и сквозные тени и золотые узоры ложились на траву, Дженни не могла налюбоваться ими, ее тянуло туда, где лучи сверкали всего ярче, и, как завороженная, она уходила все дальше в мирную чащу леса.

Она чувствовала всю прелесть красок. Чудесное сияние, что разливается по небу в час заката, несказанно радовало и восхищало ее.

– Хорошо бы уплыть с этими облаками, – совсем по-детски сказала она однажды.

Она нашла качели, которые сама природа сплела из лозы дикого винограда, и теперь качалась на них с Мартой и Джорджем.

– Да, если бы была такая лодка, – сказал Джордж.

Запрокинув голову, Дженни смотрела на далекое облако – алый остров в море серебра.

– Вот бы людям жить на таком острове, – сказала она.

Мысленно она была уже там и легко пробегала по воздушным тропам.

– Смотри, пчела, – объявил Джордж, показывая на летящего мимо шмеля.

– Да, – мечтательно отозвалась Дженни, – она спешит к себе домой.

– А разве у всех есть дом? – спросила Марта.

– Почти у всех, – ответила Дженни.

– И у птиц? – спросил Джордж.

– Да, – сказала Дженни, всем существом чувствуя поэзию этой мысли, – и у птиц есть дом.

– И у пчел? – настаивала Марта.

– Да, и у пчел.

– И у собак? – спросил Джордж, увидев невдалеке на дороге одиноко бредущего пса.

– Ну конечно, – сказала Дженни. – Разве ты не знаешь, что у собак есть дом?

– А у комаров? – приставал мальчик, заметив комариный хоровод, вьющийся в прозрачных сумерках.

– Да, – сказала она, сама наполовину веря этому. – Слушайте!

– Ого! – недоверчиво воскликнул Джордж. – Вот бы поглядеть, какие у них дома.

– Слушайте! – настойчиво повторила Дженни и подняла руку, призывая к молчанию.

Был тот тихий час, когда вечерний звон, как благословение, раздается над гаснущим днем. Смягченные расстоянием звуки тихо плыли в вечернем воздухе, и сама природа словно затихла, прислушиваясь вместе с Дженни. В нескольких шагах от нее прыгала по траве красногрудая малиновка. Жужжала пчела, где-то позвякивал колокольчик, подозрительное потрескивание в ветвях выдавало крадущуюся за орехами белку. Забыв опустить руку, Дженни слушала, пока протяжный звон не замер в воздухе, и сердце ее переполнилось. Тогда она поднялась.

– О! – вырвалось у нее, и в порыве поэтического восторга она крепко стиснула руки. В глазах ее стояли слезы. Чудесное море волновавшего ее чувства захлестывало берега.

Такова была душа Дженни.

Сенатор Джордж Сильвестр Брэндер был человеком необычного склада. Изворотливость политического дельца своеобразно сочеталась в нем с отзывчивостью народного представителя. Уроженец южного Огайо, он там же вырос и получил образование, если не считать двух лет, когда он изучал право в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Он знал гражданское и уголовное право, пожалуй, как никто другой во всем штате, но никогда не занимался им с тем усердием, которое необходимо для выдающихся успехов на адвокатском поприще. Он неплохо зарабатывал, и ему не раз представлялась блестящая возможность заработать куда больше, если бы он пожелал пойти на сделку с совестью, но на это он не был способен. И однако, при всей своей честности и неподкупности, он подчас не мог устоять перед просьбой какого-нибудь приятеля. Лишь недавно, на последних президентских выборах, он поддержал кандидатуру человека, который – Брэндеру это было хорошо известно – отнюдь не обладал качествами, необходимыми для правителя.

Точно так же он был повинен в том, что несколько раз предоставлял государственные должности людям сомнительным, а в двух или трех случаях – явно непорядочным.

Когда его начинали одолевать угрызения совести, он успокаивал себя любимым присловьем: «Мало ли что в жизни бывает». Иной раз он подолгу одиноко просиживал в своем кресле, погруженный в невеселое раздумье, и потом, поднимаясь, с виноватой улыбкой повторял эти слова. Совесть его отнюдь не молчала, а его сердце, во всяком случае, чутко отзывалось на все.

Этот человек, трижды избиравшийся в законодательное собрание штата от округа, в состав которого входил Колумбус, и дважды – в сенат Соединенных Штатов, никогда не был женат. В юности он серьезно влюбился, и не его вина, что это не кончилось браком. Дама его сердца не пожелала ждать его, а ему тогда предстояло еще долго добиваться положения, которое дало бы ему возможность содержать семью.

Высокий, статный, широкоплечий, он внушал уважение одним своим видом. Он пережил утраты, изведал удары судьбы, в нем было что-то вызывающее симпатию в людях с живым воображением. Он слыл добрым и любезным, а его коллеги по сенату считали, что он звезд с неба не хватает, но очень милый человек.

Тогдашнее пребывание сенатора Брэндера в Колумбусе вызвано было необходимостью укрепить его пошатнувшийся политический престиж. На последних выборах в конгресс его партии не повезло. Сам он располагал достаточным количеством голосов и мог вновь быть избран, но для того, чтобы удержать их за собой, требовалось немало политической изворотливости. Ведь есть еще честолюбцы, кроме него. Найдется с полдюжины возможных кандидатов, и любой из них будет рад занять его место. Он отлично понимал, что́ сейчас от него требовалось. Противникам будет не так-то просто его одолеть, но, если это и произойдет, думалось ему, президент, конечно, не откажется поручить ему какой-нибудь дипломатический пост за границей.

Да, сенатора Брэндера вполне можно было назвать человеком преуспевающим, но при всем том он чувствовал, что в его жизни чего-то не хватает. Он еще не сделал всего, что хотел. Вот ему пятьдесят два года, у него незапятнанная репутация почтенного, уважаемого и видного деятеля, но он одинок. Невольно он все снова и снова думал о том, что рядом нет никого, кому он был бы дорог. Собственная комната подчас казалась ему странно пустой, и он испытывал отвращение к самому себе.

«Пятьдесят лет! – часто думал он. – И один, один как перст…»

В этот субботний вечер, когда он сидел у себя в комнате, к нему тихонько постучали. Он в это время размышлял о том, сколь преходяще все в мире – и жизнь, и слава – и сколь бесплодна с этой точки зрения его политическая деятельность.

«Вот мы бьемся, жаждем завоевать какое-то положение, – думалось ему. – А пройдет несколько лет, и как мало все это будет значить для меня!»

Он поднялся, распахнул дверь и увидел Дженни. Она предложила матери отнести белье, не дожидаясь понедельника, чтобы удивить сенатора быстротой работы.

– Заходите, – сказал Брэндер и, как и в первый раз, любезно пропустил ее вперед.

Дженни вошла, ожидая похвалы за то, что они так быстро справились, но сенатор этого даже не заметил.

– Ну, милая барышня, – сказал он, – как вы поживаете?

– Очень хорошо, – ответила Дженни. – Мы с мамой решили не ждать понедельника, а принести вам белье сегодня.

– Ну, это совершенно все равно, – небрежно заметил Брэндер. – Положите вон там, на стуле.

Дженни, не подумав о том, что ей еще не заплатили, собралась уходить, но сенатор удержал ее.

– Как поживает ваша матушка? – приветливо спросил он.

– Хорошо, – просто ответила Дженни.

– А ваша сестренка? Ей лучше?

– Доктор говорит, что лучше, – ответила Дженни.

– Присядьте, – предложил он. – Я хочу с вами побеседовать.

Девушка опустилась на стоявший рядом стул. Слегка откашлявшись, сенатор продолжал:

– А чем больна ваша сестра?

– У нее корь, – объяснила Дженни. – Одно время мы даже думали, что она уж не поправится.

Слушая девушку, сенатор пристально всматривался в ее лицо, и оно казалось ему необыкновенно трогательным. Она так бедно одета и так восхищается его высоким положением. В нем шевельнулся стыд за богатство и роскошь, в которой он жил. Что и говорить, судьба высоко вознесла его!