Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы - Андрей Добрынин

Перед моим внутренним оком вдруг снова пронеслось все то, что я не раз запрещал себе вспоминать. Огромная зала, залитая светом сотен свечей; ликующая музыка оркестра; блеск паркета, мраморных колонн, орденов военных и множества бриллиантов, украшавших легкие бальные наряды бесчисленных дам. «Сад красавиц!» — восхищенно шепнул, наклонясь к моему уху, персидский посланник. Я рассеянно улыбнулся ему и ничего не ответил. Мой взор отыскивал среди танцующих знакомую черноволосую головку, слегка склоненную мечтательно и небрежно. Мне казалось, что если я не увижу еще хоть раз небесную голубизну знакомого взгляда, то не смогу дожить до рассвета. Все мое существо требовало этого, и только разум беспощадно подсказывал, что я вновь встречу в лазурных глазах только холодность, гордыню и жестокое торжество одержанной победы, — и не над каким–нибудь великосветским хлыщом или добрым малым «как ты, да я, да целый свет», а над властителем дум всей читающей России. Внезапно за окнами над темным пространством покрытой льдом Невы прокатился громоподобный звук орудийного залпа. Музыка стихла, танцующие остановились. «Салют, салют! Государь повелел…» — разнеслось по толпе. В честь юбилейного выпускного бала Смольного института по приказу государя стреляли все орудия Петропавловской крепости. «Ур–ра!» — доносились откуда–то издалека возгласы простонародья. Внезапно я увидел ту, которую искал, прямо перед собой. Утомившись от танцев, она шла отдохнуть к стульям, где стоял я. Как всегда, я был ослеплен ее видом. Небольшого роста, она держалась так прямо, что казалась высокой, и одаривала знакомых благосклонной и чуть рассеянной улыбкой королевы. В ее присутствии я вновь почувствовал необъяснимую скованность и даже робость, куда–то подевались все мое остроумие, моя находчивость, мой живой и цветистый язык. Уже не помню, что я сказал ей, дабы обратить на себя внимание, знаю лишь, что это были слова тусклые, ничего не значащие, недостойные меня. Ни слова привета не услышал я в тот вечер из ее уст. Мои мольбы она слушала надменно и ответила на них одной лишь фразой, сказав, что завтра уезжает в Астрахань, где ее с нетерпением ждет батюшка, астраханский губернатор. «Прошу вас, пришлите мне оттуда хотя бы весточку», — попросил я — я, который никогда ничего не просил у женщин. «С какой стати?» — спросила она, пренебрежительно пожав плечами. Жестокая! Знала ли она, что в этот миг обрекает меня на муки изгнания и скитальческой жизни, а тем самым наносит и Ордену сильнейший удар? Меня пронизало мертвящее чувство краха, мне захотелось бежать, скрыться в любую нору, как смертельно раненному зверю. Чудовищным усилием воли я заставил себя ни единым движением не выдать того, что свершалось в моей душе. «Простите, сударыня, не поминайте лихом. Честь имею», — поклонился я и большими шагами, не замечая никого, вышел из залы, а вслед мне снова загремела музыка. Лакею, подавшему мне шубу, я бросил, не считая, целый пук ассигнаций и с непокрытой головой выбежал на мороз. Не знаю, сколько времени я шел пешком в бальных штиблетах по заснеженным улицам, пока занывшие от холода ноги не привели меня в чувство. У Никольского собора я кликнул ваньку. «Куда прикажете, барин?» — спросил он, когда я уселся в сани и закутал ноги в медвежью полость. «К цыганам, болван! — взревел я, выведенный из себя этим невинным вопросом. — Да шибче гони, получишь на водку!» Несколько дней и ночей слились для меня затем в сплошную вереницу цветастых образов необузданного разгула, перемежаемых черными провалами беспамятства. Еще будучи во хмелю, я послал человека в кассы Аэрофлота купить мне билет до Астрахани. Тогда я не отдавал еще себе ясного отчета в своих действиях, теперь же, задним числом, я думаю, что для меня было необходимо в предвидении крутого поворота судьбы если и не встретиться с виновницей моего сердечного недуга — на это я не рассчитывал, — то хотя бы оказаться в местах, освященных ее присутствием, дышать с нею одним воздухом, ощущать призрачную возможность случайной встречи. Так объясняется мое появление в унылом номере гостиницы «Юбилейная» в Астрахани. Целыми днями я слонялся по городу, отчасти в надежде повстречать губернаторский выезд, отчасти для того, чтобы избежать несколько утомительных знаков внимания со стороны персонала гостиницы. Между тем приближался день, на который я назначил свой отъезд, купив заранее билет на теплоход, идущий в Баку. Путешествовать по суше было небезопасно, так как с гор временами спускались шайки разбойников. Калмыки из отрядов полковника Доржиева нещадно пороли шомполами целые селения, подозревавшиеся в сочувствии бандитам, но водворить спокойствие в крае покамест не удавалось.

В Баку я разыскал известную мне чайхану в старой части города. «Ля иляху билля ллах ва Мохаммадун расул–ллахи! — произнес я, подойдя к стоявшему за стойкой бородатому хозяину, и добавил: — Салям алейкум!» Хозяин взглянул на меня с любопытством, заинтересовавшись приветствием, необычным в устах европейца. В следующий миг он узнал меня, и радость, смешанная с суеверным почтением, изобразилась на его лице. «Шейх Али! — воскликнул он. — Какая честь для этого дома! Усман!» — позвал он, подойдя к той двери, что вела во внутренние помещения. Оттуда появился бородатый молодой человек свирепой наружности. «Аллах даровал нам радость! Сам Али Мансур посетил наш дом», — взволнованно обратился к нему хозяин, называя мое мусульманское имя. Молодой человек безмолвно склонился передо мной и поцеловал мне руку. «Принимать подобные почести грешно для правоверного, они подобают лишь имамам из рода Али», — заметил я наставительно. «Простите его неразумие, шейх, он сделал это лишь от великой любви к вам», — сказал хозяин. «Пусть Аллах хранит вас на своем пути, дабы вам не уклониться и не впасть в многобожие. Не излишествуйте во всякой религии — говорит Коран», — промолвил я. Хозяин и его помощник почтительно поклонились. «Будет ли дозволено узнать, что привело шейха в этот бедный дом?» — спросил затем хозяин. «Мне нужно как можно скорее попасть в Тегеран, получить там надежный кров на несколько дней и помощь в дальнейших делах», — ответил я. «Ты понял, мурид?» — сурово спросил хозяин помощника. «Слушаюсь, шейх», — отозвался тот и поспешно вышел. Не хочу отягощать память читателя подробностями моего перехода через границу, к тому же и не все эти подробности подлежат огласке. Важно одно: границу я пересек без приключений, а в Иране меня опекали так заботливо, что мне даже не пришлось показывать свой пакистанский паспорт на имя некоего Гулям Яхья Хана.

Л вспоминал все это, ворочаясь на широкой кровати под пологом от москитов в доме гостеприимного Детлефса, а перед моим внутренним взором стояли черные кудри Розалии и ее голубые глаза. Тираническое поведение Детлефса по отношению к ней возмущало меня все больше и больше. Наконец я забылся беспокойным сном, в котором мне вновь являлись то Розалия, то дочь астраханского губернатора, сливаясь временами в единый неудержимо влекущий образ.

Наутро я проснулся поздно. Спустившись к завтраку, я обнаружил, что Детлефс с нетерпением ждет моего появления. Как оказалось, он уже успел сходить в банк, взять там бумаги, необходимые при продаже плантаций, и принести их домой. Теперь ворох этих бумаг — планов, счетов, смет, описей имущества — лежал перед ним на столе. Мы углубились в их изучение. Сначала Детлефс пытался давать мне пояснения, но затем понял, что я неплохо разбираюсь в документах такого рода, и далее ограничивался лишь замечаниями, касавшимися специфики жизни в Тукумане. Краем глаза я видел, что Розалия, сидящая в углу за шитьем, напряженно вслушивается в нашу беседу. Мы с Детлефсом остановились наконец на плантации в провинции Эстелья. Она была не слишком велика, находилась в цветущем состоянии и располагалась на реке Рио — Негро в местах, где первые островки лесов вторгаются в массив пампы, чтобы перейти дальше к северу в непроходимую сельву. Подчас эти места подвергались набегам кавалерии генерала Уртадо, за которой гонялись, чаще безуспешно, драгуны губернатора провинции генерала Гутьерреса. Я не слишком опасался насилия, считая, что для любого местного царька выгоднее иметь под боком не бесполезное пепелище, а процветающую плантацию, всегда готовую в обмен на безопасность поступиться долей дохода. Как показали дальнейшие события, я недооценил степень тупости и одичания тукуманских вояк.

В тот же день купчая была подписана. К вечеру Детлефс, не доверяя прислуге, сам отправился за вином для прощального ужина, так как я решил уехать наутро, дабы без промедления вступить в права владения плантацией. Увлекшись чтением цинических парадоксов аббата Куллэ, я покачивался в гамаке на верхней галерее патио и вдруг услышал чьи–то торопливые шаги. Оторвав глаза от книги, я увидел, что ко мне по галерее стремительно приближается Розалия. Л спрыгнул из гамака на пол и приветствовал ее поклоном, но Розалия не собиралась обмениваться светскими любезностями. «Вы уезжаете!» — воскликнула она с упреком, почти с гневом. Ее нижняя губка дрожала, в глазах стояли слезы. «Но, сударыня…» — начал было я. «Почему вы так торопитесь? С вашей плантацией ничего не случится. Просто вам скучно здесь! — продолжала она. — Конечно, что может вам дать бедная неопытная девушка, которой можно вскружить голову просто от скуки, между прочим, и тут же об этом забыть!» «Розалия, успокойтесь, прошу вас! Я недостоин ваших слез!» — пробормотал я смущенно, полный раскаяния в собственной душевной черствости, которая только сейчас представилась мне во всей своей неприглядной наготе. Однако Розалия не слушала моих сбивчивых утешений. Она бросилась мне на шею и разразилась бурными рыданиями. Гладя ее по волосам, я шептал нежные слова. Вдруг я почувствовал, что она уже не плачет.