Частная жизнь парламентского деятеля - Эдуар Род

“Ты увидишь Сусанну. Из ея письма, присланнаго тобой, я узнал о ея предположениях. Прошу, давай мне о ней вести, сообщай о состоянии ея духа, ея горя. Что-то после таких ударов происходит в такой душе, как у нея? Я разсчитываю на тебя, надеясь, что ты вылечишь ее; ты так добр, так нравственно здоров, а эти-то качества и могут принести огромную пользу несчастным раненым жизнью. Я знаю, что ты не откажешься заботиться о ней. Поверь, я страшно мучаюсь тем, что ничего не могу сделать для нея. Увы, ранившая рука не может залечить раны! Я теперь для нея чужой человек, быть может, враг. Враг ей — бывшей мне подругой в продолжение двенадцати лет. Если бы я сказал ей, что по прежнему сильно привязан в ней, она бы не могла мне поверить, а между тем это правда.

“Ты меня хорошо знаешь, потому поймешь, что у меня нет безплодных сожалений. Что сделано, то сделано! Я ни о че.м не сожалею; только оплакиваю, что эта неминуемая жертва принесла столько горя. Нам необходимо было разстаться, чтобы с достоинством выйти из нашего рокового положения. После всего, что произошло, наша совместная жизнь была бы основана на лжи; у нас было-бы слишком много тайных дум, злопамятнаго чувства, слишком много недоверия, которыя приходилось бы скрывать друт от друга. Прошлое поставило бы между нами слишком много воспоминаний и наши сердца измучились бы, напрягая силы уничтожить их. Мы оба поступили мужественно и откровенно. Несмотря на всеобщее осуждение, о котором ты мне говоришь, мне кажется, мы выбрали наименее дурной исход. Прения приняли особенно тяжелый оборот и мне приходится вследствие этого изменить мои намерения. Я говорил тебе, что думаю после развода вступить в новый брак через довольно большой промежуток времени. К несчастью, наша тайна не так хорошо сохранялась, как я надеялся, и адвоват моей жены сделал всем понятный намек; ни минуты мне не пришло в голову мысль обвинить Сусанну в предательстве или мести; это произошло без ея ведома и было эфектом, котораго мэтр Д. не хотел лишить себя. Тем не менее удар попал в цель: через два дня после процесса, я получил от г-на Керье письмо. Отчим Бланки говорил в нем, что после всего, что случилось, он просит меня прервать всякия сношения с его падчерицей. Я отвечал немедленной просьбой ея руки и получил отрицательный ответ. Вот в каком положении стоит дело. Впрочем, Бланку не смутит это противодействие. Мы предвидели его и обвенчаемся после формальнаго, законнаго оповещения родителей; отчим, никогда не занимавшийся Бланкой, мать, никогда не любившая ее, не заслуживают другого обращения с ними, но все-же ведь это ея семья, и вот еще приходится бороться, разрушать все прежнее, причинять страдания, впрочем, не глубокия; m-me Керье только недавно заметила, что у нея есть дочь, и скоро забудет, что эта дочь не повинуется ей. Больше всего я горюю о том, что Бланке приходится пережить новую печаль или, вернее, унижение. Теперь ея; ;имя, как и мое, вместе с моим, повторяется всеми, а наша бедная любовь служит предметом разговоров. Если для мужчины и вдобавок еще общественнаго деятеля тяжело знать, что он служит предметом сплетен, каково же это переносить молодой девушке, только и мечтавшей тихо и спокойно прожить свой век. О, как мне хочется поскорее уехать с нею подальше от людей, которые пересуживают ее и не подозревают, не узнают никогда, сколько благородства, великодушия, прелести заключено в ея любви ко мне. Но что смотреть на эти безсмысленные приговоры! Я знаю, чего стоит ея душа, а она знает, чего, несмотря на все, стою я. Нас осудили, отталкивают, изгоняют; хорошо! Пускай мы будем совершенно одиноки в мире и только выиграем от этого. Мы не узнаем ничего о том, что будет говориться о нас и, несмотря на свет, найдем счастье! Конечно, это не будет счастье полное, его отравит та цена, которой оно куплено! Но все же мы будем счастливы. Я хочу, чтобы бедняжке, отдавшей мне всю жизн, было хорошо. Я тебе дам знать о том, куда мы едем, также напишу и о дне венчания сейчас-же, как назначим его. Я уверен, что несмотря на порицание, ты остаешься моим другом, а я, что бы ты ни сказал мне, всегда сохраню дружбу к тебе. Мишель Тесье”.

X.

Несмотря на все предосторожности, довольно много репортеров и любопытных зевак теснилось в зале мэрии в день венчания Мишеля и Бланки. Все ждали чего-то необыкновеннаго и не вполне ошиблись в разсчете. Банальная церемония гражданскаго брака довольно сильно отличалась от того, что привыкли обнкновенно видеть. Жених и невеста приехали вместе. Одетый в сюртук, Мишель казался непроницаемо хододным, серьезным. Бланка куталась в дорожный плащ, ея лицо закрывал плотный вуаль. Никто не сопровождал их. До последней минуты Керье старались противиться браку, который производил скандал и вредил их светским отношениям. К тому же они теперь считали Тесье погибшим, нигде не принятым человеком. Мишель-же не хотел безпокоить ни одного из своих друзей, потому под брачным контрактом подписались те случайные свидетели, которых всегда можно найдти у входа в мэрию, они дают свою подпись за небольшую подачку на водку, или просто из удовольствия росписаться на гражданском акте.

При входе Мишеля и Бланки на скамейках послышались разныя замечания.

— Бедная,— сказала одна молоденькая девушка,— как ей приходится венчаться!

— У нея, значит, нет родителей? — спросило несколько человек.

— Нет,— возражали другие,— у нея есть мать, вышедшая замуж во второй раз; но только родные не захотели приехать на свадьбу.

— И это называют браком,— заметила толстая дама, покачивая головой.— Таких свадеб еще и не видано!

Потом все перестали болтать; наступило глубокое молчание, казалось, что страх или мучительное ожидание охватило присутствующих. Помощник мэра безстрастным голосом, может быть, немного медленнее обыкновеннаго, прочел установленныя формулы, поверх очков посматривая на стоявшую перед ним чету.

— Да,— твердо ответил Мишель.

Головка Бланки, с лицом, закрытым вуалью утвердительно наклонилась; затем новобрачные быстро вышди из залы, толпа разступилась, давая им дорогу и провожая долгим, любопытным, немного сострадательным взглядом.

— Как это все печально,— сказал кто-то тихонько; другой, более резкий, голос произнес:— что посеешь, то и пожнешь! не начать-ли еще им сожалеть!

Толпа разошлась.

Бланка и Мишель молча сидели в уносившей их карете; одне и те же думы преследовали их обоих. Оба сожалели и печалились об одном и том же.

Бог не дает своего благословения на то, что дозволяет закон, потому брак был уже заключен; Мишель и Бланка принадлежали друг другу; они разбили все препятствия, стоявшия между ними и ничто больше не могло помешать им рука об руку идти по жизненному пути; с этой минуты они могли наслаждаться давно желанной близостью в стороне от всего враждебнаго им мира, точно на необитаемом острове, о котором мечтают влюбленные.

— Моя дорогая,— сказал Мишель и взял руку Бланки,— как вам было тяжело.

Слезы выступили на ея глазах, но она постаралась улыбнуться и тихонько ответила:

— Что за важность? — голос Бланки дрожал, скажи она еще слово и у нея бы не хватило сил сдержать рыдания.

— Свет очень жесток,— промолвил Тесье, помолчав, и прибавил:— но мы так любим друг друга.

Маленькая ручка, лежавшая в его руке, с отчаянием пожала ее, а печальный любящий взгляд смотрел через вуаль на него, спрашивая многое, многое, на что нельзя ответить словами.

Им пришлось разстаться на несколько часов, чтобы окончательно приготовиться к отъезду.

Вечером Бланка и Мишель сели на поезд, идущий в Руан; там новобрачные хотели остаться дня два, три, а потом ехать в Англию; они решили в этой стране провести первые месяцы совместной жизни, поселившись в одном из уютных, уединенных, утопающих в зелени коттеджей. Ничьи любопытные глаза не будут там следить за ними.

Друг против друга, они молча сидят в отделении вагона, надеясь, что никто больше не придет к ним; но нет, пассажиров очень много; вот двое, поколебавшись с минуту, входят и садятся в двух противуположних углах их купэ. Один из путешественников, маленький толстый человек, с щетинистыми усиками на лице, дышет часто, прерывисто и постоянно отирает лысый лоб; другой, помоложе, смуглый и черноволосый, держится очень важно, прилично и спокойно. Первый сначала все никак не может усесться, несколько раз снимает и надевает на лысину бархатную ермолку, меняет поэу, точно кошка, которая готовится лечь спать; наконец, в ту минуту, когда поеэд начинает двигаться, толстяк развертывает газету и углубляется в чтение; на его подвижной физиономии ясно отражаются все впечатления, сначала он недоволен какими-то депешами или биржевыми известиями, потом очевидно одобряет передовую статью, смеется от забавной шутки журналиста.

Вдруг брови толстяка приподнялись и сдвинулись, образуя все более и более острый угол, повидимому, что-то раздражило, разсердило его. В порыве негодования он скомкал газету и громко сказал, обращаясь к своему соседу.