Частная жизнь парламентского деятеля - Эдуар Род

Вдруг брови толстяка приподнялись и сдвинулись, образуя все более и более острый угол, повидимому, что-то раздражило, разсердило его. В порыве негодования он скомкал газету и громко сказал, обращаясь к своему соседу.

— Это ужь слишком!

Черноволосый, упорно смотревший на чахлыя деревца, на домики с красными крышами и сады, тянущиеся вдоль предместья, так и привскочил, точно его внезапно разбудили. Он, минуту поколебавшись, навлонился к толстяку, в глазах его мелькнуло выражение вежливаго изумления.

— Я говорю об этой статье,— объяснил старший пассажир,— вот эта, подписанная М., в ней говорится о браке Тесье. Нет, право, это превосходит всякия ожидания!

— Брак Тесье? — спросил младший собеседнив с недоверием.

— Да, женитьба Тесье, Мишеля Тесье. Ведь только об этом и говорили в продолжение многих месяцев.

— Да, да, помню,— отвечал черноволосый,— но я думал, что это уже давно кончено?

— Как? Да он только сегодня утром женился, и о его браке написана уже большая статья. Газеты скоро разузнают все, спора нет, но эта статья меня из себя выводит. Послушайте-ка конец, последния строки.

Толстый господин фамильярно наклонился к своему собеседнику, а тот, в виде слуховой трубы, приставил руку к левому уху, чтобы показать, что он немного глуховат и просит говорить погромче. Дрожащим от гнева голосом толстяк прочитал:

“Это трагическое падение, безпокоротное отречение ото всего, отчаянное бегство с любимой до безумия жешциной, может быть, лучший поступок из всей жизни Мишеля Тесье. Как бы странно ни казалось подобное суждение, оно не пародокс”.

— Нет, конечно! — злобно проворчал читавший — “не парадокс!” Пусть только подумают,— продолжал он,— в наш анемичный век редко кто действует под влиянием инстинкта, под влиянием любви, а двигателями Тесье были именно эти силы.

— Гм,— сильно сказано!

— Если вы сомневаетесь, постарайтесь измерить силу его чувства тем, что оно стоило ему. У него были горячия, глубокия, чистосердечныя семейныя привязанности (тот, кто видел его в домашнем кругу, может судить об этом), он пожертвовал ими. Тесье был честолюбив и, повидимому, мог вполне удовлетворить этому чувству; он отказался от карьеры. Тесье стремился приносить пользу и добровольно лишился возможности делать добро. Он дорожил общественным положением, а теперь сам отдал свое доброе имя на растерзание. Вы видите: нет низкаго разсчета в его сумасшествии. Я думаю и повторяю: Мишель Тесье никогда не совершил ничего безкорыстнее. Он был честен даже в своем проступке. Пусть же заурядные моралисты, судящие лишь по грубым фактам, не задумываясь над причинами, породившими их, не анализирующие чувства, преследуют его, но люди с сердцем и тонким пониманием пусть пошлют последнее прости этому человеку в ту минуту, когда в его лице гибнет один из самых видных деятелей последних лет. Другие же могут успокоиться. Тесье сам себя накажет: он никогда не будет счастлив!

Бланка и Мишель невольно прислушивались и каждое слово, как ножем, резало их, потом под влиянием одного и того-же чувства оба они, стараясь не взглянуть друг на друга, отвернулись к окну и стали смотреть на окрестности, все более и более принимавшия деревенский вид.

Какое им дело до того, что могут сказать о них? Они добровольно согласились на осуждение и изгнание из общества. Только бы не слыхать внутренняго голоса, который, правда, в других выражениях, но тоже обвиняет их.

— Понимаете вы это? — спросил толстяк, снова комкая газету,— скажите, вы понимаете это?

Черноволосый, кажется, не хорошо разслышав, с порицанием покачал головой, не решаясь заговорить.

— Честное слово,— продолжал первый,— эти журналисты с ума сошли, а M., правду сказать, еще безумнее других; любовь! инстинкт! что он подразумевает под этими словами? Поддаваться влиянию любви, инстинкта, когда есть дети, нечего сказать, хорошо это. Прекрасный отец! Неправда ли?

— Понятно.

— Представьте: перед вами пожилой серьезный человек; общество уважает его, он занимает видное положеnie, в скором времени может стать министром, страна доверяет ему, и вот этот деятель встречает молоденькую девушку, сейчас-же, как дуралей, влюбляется в нее, бросает семью, жертвует для нея общественным положением, всеми обязанностяни и нам говорят: любовь! инстинкт!

Собеседник толстяка, повидимому, не мот соображать очень быстро и легко волноваться.

— Да, да,— произнес он только. — Тесье безспорно поступил очень дурно.

Мишель, взгллнув на черноволосаго путешественника, еле сдержал гневное движение и снова стал упорно смотреть в окно.

Толстяку непременно хотелось продолжать разговор.

— Видите ли,— снова начал он,— эти с виду высокодобродетельные люди всегда поступают так. Тесье разыгривал в палате депутатов святого и я всегда не доверял ему, несмотря на то, что все были очаровани им, потому что не верю в святых; казаться ангелом, все равно, что притворяться дураком, сказал, не помню, какой-то писатель. Вероятно, ни вы, ни я не совершенства. Понимаете, я не в обиду говорю вам это, я вас не знаю и даже в первый раз встречаю на этой железной дороге, по которой езжу каждую неделю. (Да, у меня в Пуасси имение). Но, я предполагаю, что вы такой-же человек, как все, как сам я. При случае отчего-же и не повеселиться, не кутнуть слегка, без вреда для кого бы то ни было? Но поступать вроде Тесье… чорт возьми!

Глава и рот его стали совсем круглы, отчего приняли почти важное выражение, совершенно серьезным его лицу мешало сделаться очевидная природная веселость говорливаго пассажира и игривыя воспоминания, вызванныя им.

Черноволосый слушал очень сосредоточенно, с видом судьи, наконец, произнес положительным тоном:

— Да, вы правы, вполне правы, я тоже держусь вашего мнения. Статья эта нелепа, но что хотите? теперь все склонны усложнять самые простые вопросы. A между тем в жизни все так просто, что там ни говори. Добро — хорошо, зло — дурно; нужно делать хорошее и воздерживаться от дурного вот и все!

Толстяк шумно одобрил эту философию.

— Только бы немножко повеселиться,— заметил он со смехом и, снова делаясь серьезным, прибавил:— странно, как честные люди легко сходятся в основных правилах. Мы встретилис случайно, заговорили об этом деле и без споров пришли к соглашению.

— Тут не о чем и спорить, вина очевидна и нет смягчающих ее обстоятельств.

— Совершенно верно, дело крайне просто, в Тесье мы видим человека, который не исполнил обязанности и поступил дурно. Мы его судим и говорим: этот человек негодяй!

Мишель побледнел как смерть, с величайшим трудом ему удалось сдержать себя. Глаза Бланки отчаянно следили за ним; они оба чувствовали, как внутренний глухой голос, в других не таких определенных и потому еще более жестоких выражениях, обвиняет их.

— Да,— повторил спокойно черноволосый,— этот человек негодяй.

— Впрочем,— продолжал толстяв, хотевший исчерпать предмет,— все так его и называют; это единогласное мнение; никто не защищал Тесье и у него должно быть часто звенело в ушах; вся честная часть нашего общества, точно мы с вами, в один голос, обвинила его сегодня. Пусть он попробует когда либо представиться в депутатское собрание, пусть только осмелится попробовать, ни одного голоса не будет за него!

— К несчастью, вы преувеличиваете, так как всегда найдутся люди, готовые извинить чужия ошибки, вероятно, в надежде, что и им, при случае, отплатят тою-же монетой. Статья, только что, прочитанная вами, лучше всего подтверждает мои слова.

— О, газетная статья, это разве что либо значит? Она выражает или мнение единичной личности, нарочно высказывающей странныя понятия, чтобы обратить на себя внимание, или из себя представляет выходку сумасшедшей головы, вроде М. Нет, нет это ничего не доказывает! Общественная совесть — вот высший и самый справедливый судья! Ведь что бы ни говорили, существует общественная совесть и в подобных случаях она проявляется очень ясно.

— Я хотел бы верить вам.

— Уверяю вас, я прав; этот журналист и подобный ему могут делать какия им угодно заключения, они не изменят приговора общества. Общественная совесть не ошибается, так как не входит в ненужныя тонкости, не делает исключений. Думая про ея приговоры, утешаешься в тех нелепостях, какия приходится читать в книгах и газетах.

— Я вижу вы хорошаго мнения о людях. Я несколько менее оптимист. Но не все ли равно? В главном мы вполне сходимся.

Свисток локомотива дал знать, что поезд подходит к Пуасси, разговор прервался.

Толстяк заботливо сложил смятыя газеты и приготовился выйти из вагона, его собеседник тоже встал.

— Как,— вскрикнул говорливый пассажир,— вы тоже тут выходите?

— Да.

— Вы мне не сказали об этом.

— Мы разговаривали о более интересных вещах.

— Нет, нет, я очень рад, и надеюсь мы ближе познакомимся с вами.

Поезд остановился; оба пассажира вышли, уступая один другому дорогу в дверь.