Мираж - Эльза Вернер

— Я каждый день выхожу в сад, — возразил профессор, раздраженный этим выговором, — а воздуха у меня вдоволь — стоит отворить окно.

— Еще бы! Чудесный заплесневелый воздух, который вы специально культивируете в ваших благодатных горах. В ваш сад уже давно не заглядывает солнце, и ели прямо лезут в окна. Почему вы не велите проредить их? Будь я здесь хозяином хотя бы в течение нескольких дней, я вырубил бы половину деревьев и кустов.

— Пока я жив, — с раздражением возразил профессор, — ни одно дерево не будет срублено.

— Ну, так сидите со своим ревматизмом, — сухо ответил Бертрам. — Вольному — воля, спасенному — рай.

Он встал и сделал вид, что уходит. Старик, видимо, соблаговолил пойти на некоторую уступку, потому что сказал уже более примирительным тоном:

— Вы не должны запрещать мне занятия; это единственное, что делает мою жизнь еще сносной. Отнять у меня книги — значит, лишить меня воздуха.

— Я знаю, — серьезно сказал доктор. — Поэтому я и не требую, чтобы вы отказались от занятий, хотя при вашем состоянии это было самое лучшее. Но вы должны беречься и не требовать от себя в семьдесят три года того, что вы делали в полном расцвете сил. Дома вы не отстанете от книг, поэтому уходите часа на два. Если вы не можете ходить, ездите.

— Ездить? — переспросил профессор, буквально оскорбленный таким предложением. — Куда это? Уж не на бульвар ли вашего пресловутого курорта, чтобы дурачью было на что поглазеть?

— Что вы, собственно, имеете против курорта? Сезон продолжается всего три месяца, а все остальное время мы живем в нашей долине, отрезанные от мира, и восемь месяцев утопаем в снегу не хуже эскимосов. Большего вы, кажется, не можете требовать.

— Зато летом в Кронсберг съезжается полсвета да вдобавок является еще и двор, — проворчал профессор. — Шага нельзя сделать из дома, чтобы не наткнуться на людей; даже в собственных стенах нельзя считать себя застрахованным от них.

Бертрам засмеялся.

— Что касается этого, то, мне кажется, вы умеете отделываться от незваных гостей. Во-первых, вы окружили усадьбу стеной, как крепость, для того чтобы никто не мог даже заглянуть к вам; во-вторых, вы завели пса Вотана, и это чудовище набрасывается на каждого, кто только посмеет подойти к воротам; в-третьих, навстречу выходит старик Бастиан со своей несокрушимой грубостью и твердым убеждением, что гости на то и существуют, чтобы вышвыривать их за дверь. Наконец, счастливец, который благополучно пройдет через эти три инстанции, оказывается лицом к лицу с главной преградой, то есть с вами, профессор, а это далеко не удовольствие, что могут засвидетельствовать бедняги приезжие, которым пришла в голову несчастная идея полюбоваться отсюда видом; они до сих пор крестятся при одном воспоминании.

— С вашей стороны очень любезно говорить мне в лицо такие вещи! — с гневом крикнул Гельмрейх. — Уж не думаете ли вы, что мне доставляет удовольствие слушать ваши вечные наставления и критику всех моих привычек? Не будь вы моим врачом…

— Вы давным-давно вытолкали бы меня за дверь. Не стесняйтесь, профессор: откровенность за откровенность. Потому-то, что я — ваш врач, я и настаиваю на том, чтобы вы следовали моим предписаниям. Если этого не будет, я больше не приду, сколько бы раз вы ни присылали за мной. Делайте как знаете!

Старик пробурчал что-то неразборчивое, но, по крайней мере, не стал возражать, и Бертрам, по-видимому, принял это за выражение согласия. Он взял шляпу.

— Новое лекарство я пришлю вам после обеда. Теперь еще одно: Эльза уже давно не была у моей жены; надеюсь, вы не запретили ей? Наш дом — единственное место, куда ей еще позволялось ходить.

— Во время сезона я не буду пускать Эльзу на курорт, — заявил профессор. — Я не хочу, чтобы приезжие пялили на нее глаза.

— Собственно говоря, приезжим нельзя ставить это в вину; на Элъзу стоит посмотреть, и вы могли бы не лишать молодых людей этого невинного удовольствия.

— В самом деле? — со злостью спросил Гельмрейх. — По-вашему, допустимо, чтобы всякие молокососы наблюдали за моим домом и шлялись вокруг стены, как это было в прошлом году? Бастиан выследил их и спровадил как следует.

— Воображаю! — спокойно сказал Бертрам. — Так вот почему ваша внучка является теперь не иначе как с телохранителями типа Бастиана по правую и Вотана по левую руку? В обществе таких чудовищ она, разумеется, в безопасности; никто не посмеет и взглянуть на нее. До свидания, профессор! Если вы надумаете положить бомбы в своем саду, то будьте любезны предупредить меня, чтобы мне не рисковать жизнью во время моих докторских визитов.

С этими словами Бертрам ушел. Профессор сердито посмотрел ему вслед; он ненавидел этот тон, но давно убедился, что с доктором ничего не поделаешь.

Бертрам прошел через сад; «чудовища» не чинили ему препятствий, как знакомому человеку и домашнему врачу. Он благополучно выбрался из усадьбы и направился по дороге в город. Навстречу ему шел господин.

— А, господин Зоннек! — сказал Бертрам, протягивая ему руку. — Где вы пропадали сегодня? Я вас не видел.

— Я прямо от источника пошел гулять в горы, — ответил Зоннек, пожимая ему руку. — Я иду к Гельмрейху. А вы от него?

— Да, пытался наставить его на путь истины, но, разумеется, безуспешно. Он окончательно стал ипохондриком и все больше поддается своей мании. Я рад, что вы здесь, вы хоть на несколько часов наводите его своими рассказами на другие мысли. Вы да я — единственные люди, для которых отворяются двери этого заколдованного замка.

— И мне пришлось почти насильно ворваться, — сказал Зоннек с мимолетной улыбкой. — В прошлом году профессор встретил меня далеко не любезно, но посовестился указать на дверь бывшему ученику и другу; потом, так как враждебный прием не испугал меня и я стал приходить, он, в конце концов, привык к моим посещениям и, я думаю, почти скучал без них зимой.

— Да, мне кажется. Старика приходится буквально принуждать к тому, что ему полезно. Сегодня он опять в желчном настроении, будет вам с ним возня. Я, по обыкновению, поругался с ним и высказал ему правду в глаза. Только едва ли это поможет. Мне жаль бедную девочку Эльзу; она заживо погребена в этом мрачном доме, в обществе выжившего из ума деда, который ненавидит все, что связано с жизнью и радостью.

— Она никогда не знала радости, — сказал Зоннек с подавленным вздохом, — а если и знала в детстве, то давно забыла. Кажется, она не чувствует ее отсутствия.

— Да, она получила хорошую дрессировку, — сердито согласился доктор. — Старик — тиран в своем доме, и горе тому, кто не подчиняется его воле беспрекословно. Но перейдем к вам. Как вы себя чувствуете?